Узор счастья - Синицына Людмила. Страница 22

Они бы все сделали вовремя, потому что оба страшно боялись не успеть. Но накануне вечером, перед уходом, Светлана прошла еще раз по первому залу и поняла, что вызывает у нее смутное недовольство. «Автопортрет». Нарочито ровный, спокойный фон. И его лицо. Пристальный взгляд пронзительно-голубых глаз. Легкий разворот плеч, так что он, казалось, вот-вот повернется и уйдет. Непослушная прядка волос падает на лоб. Рот спокоен, но четкая линия губ говорит о решительном, несгибаемом характере. Глядя в глаза художнику, Светлана невольно вздрогнула. Какую-то долю секунды она чувствовала на себе точно такой же взгляд, когда сидела в аудитории. Усилием воли ей удалось отогнать эти воспоминания. Сейчас дело было не в ней и не в ее чувствах. Сейчас главное — понять, почему ей кажется, что две работы, которые располагаются по обеим сторонам от портрета, кажутся не совсем уместными, вялыми рядом с этим напряженным взглядом.

По мнению Максима, автопортрет должны были окружать два пейзажа. Сами по себе эти пейзажи выглядели замечательно. Сочные, яркие, живые. Но рядом с автопортретом должно было находиться что-то, что каким-то образом либо подчеркивало бы, либо уравновешивало внутреннюю напряженность.

— Что? — спросила она себя, мысленно перебирая картины, которые знала уже назубок.

Это ощущение — что здесь должны висеть другие работы — не покидало ее с первой минуты. И, останавливаясь всякий раз возле этой стены, она снова чувствовала неудовлетворенность. А что, если попробовать перевесить пейзажи на другое место? Вопреки желанию автора. Не слишком ли много она хочет взять на себя? — подумала Светлана. А все же? Если попробовать? В конце концов всегда можно все вернуть на прежнее место. Она решила посоветоваться с Даней. Тот с сомнением покачал головой.

— Ну посмотри сам. Здесь — сумерки, тон приглушенный. И здесь тоже. Они гасят автопортрет. Давай попробуем что-нибудь другое.

— Что именно?

— Из второго зала. Где куст с птицей и натюрморт с маской и оружием. Помнишь? С одной стороны будет эта маска — черные прорези глаз, рта, под ней — копья, стрелы, щит — все такое ритмически напряженное, острое, резкое. А с другой — куст и птица.

— Ну конечно, помню, — кивнул Даня, размышляя. — А почему именно их?

— Не знаю сама. Внутренний голос подсказывает.

— Не слишком ли много символики получится? — спросил Даня, когда они прошли во второй зал, и он более внимательно принялся разглядывать картины, на которые указала Светлана.

— В этой стране нет ни одной вещи, лишенной символики. Посмотри на любой узор циновки, на любую вышивку — все они делаются, чтобы защититься от злых духов. Каждая насечка на ноже — целая история. Зрители здесь иначе рассматривают картины, чем, скажем, в России. Правда?

— Правда, — кивнул Даня, вспоминая просмотренную накануне книгу о работах африканских художников.

— Думаю, это не покажется навязчивым. Давай попробуем завтра. Если что — перевесим на прежнее место, — повторила она.

На том и порешили.

— Ты сейчас куда? — спросил Даня.

— Хочу пойти порисовать на базаре. Там такие колоритные торговки рыбой. Что они ухитряются соорудить на голове из куска ткани — уму непостижимо. А ты?

— На берег океана. У меня остался незаконченным этюд с рыбаками.

— Я там утром уже делала наброски, — улыбнулась Светлана. — Они плавают на этих узких, как ножи, лодках с такой ловкостью!

— А я проспал, потому что ночью смотрел, как танцуют. Под утро не выдержал, ушел. А они все еще танцевали.

— Тогда я после своих торговок схожу туда. А это... — Она замялась, хотела спросить «не опасно ли», но поняла, насколько неуместно может прозвучать такой вопрос здесь. Они ходили где угодно и когда угодно. Ни разу она не видела не только злого, но даже раздраженного или просто недовольного чем-то человека.

«Самые озабоченные и хмурые — это, наверное, мы с Даней», — подумала про себя Светлана.

Но только вечером, когда она пришла на звуки тамтамов к площадке, где уже самозабвенно танцевали молодые люди, Света поняла, насколько может отличаться один стиль жизни от другого. Ей всегда нравилось танцевать. И она очень ценила в других пластику, способность двигаться в такт музыке. Но здесь было что-то совершенно иное. Здесь тело и звук сливались. Не сам человек диктовал рукам и ногам, как, в каком ритме двигаться, что им делать, в каком порядке, а послушное ритму тело...

«Нет, даже не послушное, — перебила себя Светлана, завороженно смотревшая на площадку. — Такое впечатление, что ритм вселяется в человека и оттуда, изнутри, растекается по каждой клеточке тела так, что становится единым целым».

Это нельзя было назвать танцем. Это был особый обряд. Обряд, в котором каждый из присутствующих забывал о себе, о своем я, о том, что он делал, собирается делать, и через звук и движение полностью растворялся в окружающем мире. Неудивительно, что эти молодые люди получали такой мощный заряд энергии через танец. Танцуя чуть ли не до утра, на другой день они оставались бодрыми и свежими. С огромным трудом Светлане удалось убедить себя вернуться в гостиницу — ее не оставляла мысль о том, что завтра им еще надо попробовать перевесить картины. Но ночью во сне ее все равно настиг ритм тамтамов, и там, во сне, она уже не боялась вступить в круг... И наутро проснулась бодрой и свежей. Ее переполняла такая энергия, что она даже засмеялась, когда открыла глаза и увидела светлый квадрат окна.

Первую работу Даня перенес без особого энтузиазма, только уступая натиску Светланы. Ему не хотелось нарушать установленного ими же равновесия. Но когда он повесил куст и птицу рядом с автопортретом, то сам увидел: работа сразу обрела иной смысл, заиграла, что называется. После чего безропотно пошел за натюрмортом с масками. А оба пейзажа заняли места во втором зале.

Светлана в это время наводила последние штрихи: еще раз вытерла шваброй пол и огляделась — не осталось ли где чего. Но зал сверкал чистотой. В вазах стояли цветы. Нигде ни пылинки, ни соринки. Они справились с заданием раньше намеченного. Отступив на шаг, Даня еще раз посмотрел на стену:

— Действительно, намного лучше, — признал он.

Довольные собой, они уже собирались уходить, как вдруг услышали рассыпчатый говорок владельца галереи, который пару раз приглашал их к себе в кабинет пить кофе.

Светлана и Даня обернулись. Рядом с мсье Дюдьваньоном шел Максим. Заметив замерших студентов, он направился к ним и поздоровался. Улыбка его была вежливой, но взгляд казался озабоченным, если не печальным. Словно Максим думал о чем-то другом. Значит, его отсутствие было вызвано не тем, что он решил отдохнуть где-нибудь, поохотиться, как предположил Даня. Видимо, он был вынужден отлучиться по каким-то делам. Ведь Максим не случайно решил выставиться здесь. Что-то его связывало с Драгомеей. Остановившись перед стеной, где по обе стороны от автопортрета оказались две новые работы, Максим какое-то время стоял неподвижно, потом отступил на шаг, повернулся и негромко спросил:

— Кто распорядился перевесить картины?

Светлана почувствовала, как напрягся Даня, и, не давая ему возможности проявить рыцарство, с бьющимся сердцем шагнула вперед:

— Это я. Мне показалось, что картина так будет лучше смотреться. Но у нас есть время перевесить, если вам не нравится.

За спиной она услышала легкий, почти неслышный вздох облегчения. Какое-то время в воздухе висела напряженная пауза. Владелец галереи — мсье Дюдьваньон, не понимавший по-русски, переводил встревоженный взгляд с помощников на маэстро.

— Нет, зачем же перевешивать, — негромко проговорил наконец Максим. — Просто я удивлен... вы нашли более удачный вариант... — Он резко повернулся к Светлане: — Вы где-то читали про искусство Африки? Какую-нибудь книгу?

Светлана растерялась:

— К сожалению, нет. Африку я знаю очень плохо. Мне почему-то всегда казалось, что это надуманный интерес к маскам, поделкам... Пока сама не увидела это. Теперь-то у меня, конечно, совсем другое впечатление сложилось...   ф