Динарская бабочка - Монтале Эудженио. Страница 28

— Вовсе нет. Просто я перебирала наши воспоминания — единственную ниточку, которая нас связывает. При этом оказалось, что часть содержимого коробки исчезла, уж не знаю, по моему недосмотру или по твоему. Но есть немало других воспоминаний, чье место — коробка нашей памяти, хотя у тебя, судя по твоей холодности и по тому, что ты все время молчишь, как сурок, их и там нет.

— Сурок? — обиженным голосом спросил он, проводя рукой по шишковатому черепу, сравнительно недавно отполированному бритвой. — Если говорить о сурках, твоя память могла бы выбрать другой пример. Кстати, не скажешь, где мы с тобой видели сурка?

— Около аббатства Сан-Галгано. У охотника. Это была самка. Охотник еще уговаривал нас купить ее детеныша — белого с рыжим сосунка, прелесть до чего хорошенького. «Да ты не волнуйся, — успокаивал он жену, — они заделают другого, им это недолго». Но мы не дали себя уговорить: сообразили, что держать сурка — дорогое удовольствие.

— Здравствуйте! Это был не сурок, а куница, к тому же дохлая. А сурков, трех сурков…

— …мы видели рядом с канатной дорогой на Горнеграт. Они плясали перед гротом в скале, весело жестикулируя, как будто махали лапками пассажирам фуникулера. Они чувствовали себя в безопасности. И было их вовсе не три, а больше: отец, мать и детеныши. С молоком или с лимоном?

— Без ничего, — сказала она, беря чашку. И, помолчав, небрежно спросила, когда горничная вышла из номера: — А лиса?

— Рыжая лиса? В Церматте? Сначала она спряталась в свой домик в клетке. Ей не понравилось, что на нее смотрят. Я сказала себе: посчитаю до двадцати, если она за это время выйдет, случится то, что должно случиться, а если не выйдет… к черту этого человека. И я стала считать, чем дальше, тем медленнее. На счет девятнадцать лиса выскочила из домика.

— И ты решилась стать моей женой, — сказал он, отставляя чашку: чай оказался слишком горячим. — Ясно, яснее быть не может. Столько лет прошло, а сюрпризы не кончаются.

— Успокойся. Я нарочно считала медленно. Может быть, после девятнадцати я бы сделала длинную, очень длинную паузу. Это я вытащила лису из домика… Силой внушения на расстоянии. Разумеется, без хитрости не обошлось. Я замедлила темп. Как часто делают музыканты.

— Откровенность на откровенность. Когда в Вицнау Мими должна была вернуться в банку, я сказал себе: если она окажется в правой банке, случится то, что должно случиться, а если в левой, тогда… надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю. Мими, белая с желтым свинка, помнишь?

— Конечно, помню. И Мими, появившись из рукава фокусника, выбрала правую банку, верно? Значит, у нашего союза прочный фундамент. Печенье?

— Нет, спасибо. Она выбрала левую. Но фокус повторялся три раза, и ты победила в двух случаях из трех. Этого было достаточно. Как видишь, обошлось без хитрости.

— Лиса и морская свинка из Индии — странные у нас были сводни. Должно быть, обе давно испустили дух, не подозревая, что они натворили. Наша жизнь — бестиарий, прямо-таки сераль. Думаешь, я их выбросила? Собак кошек птиц дроздов горлиц сверчков червяков…

— Червяков? — не без раздражения переспросил он.

— И червяков тоже. И еще невесть кого. Одни имена чего стоили! Бук Шарик Лампас Пиппо Бубу…

— Лапо Эсмеральда Амулет Простак Тартюф Марго…

Он готов был продолжить список, возможно, придумывая все новые имена, однако остановился, увидев, что она устала и у нее закрываются глаза. Он взял с тарелки хрустящую палочку, и, не донеся ее до рта, машинально протянул руку к картонной коробке, стал рыться в ней, перебирая вырезки, фотографии и старые письма. Из конверта, казавшегося пустым, вывалились две пожелтевшие бумажки, газетные фотографии: на одной — нервный горячий конь, на другой — чудо-животное с растерянными глазами, нечто среднее между бедлингтон-терьером и барсуком, между поросенком и косулей, между козой и осликом с острова Пантеллерия, недоразумение, что-то вроде ошибки природы, опечатки, ускользнувшей от внимания Главного Метранпажа, но праздник для глаз, несказанная надежда для души.

— Окапи! Ортелло! — воскликнул он, хлопая себя по лбу. — Они нашлись! И тот, и другой!

Она не слышала, она спала. Дождь за окнами кончался. Осторожно положив вырезки ей на грудь, он решил: «Пойду прогуляюсь. Свет выключать не стану, она проснется и сразу их увидит». И вышел на цыпочках.

РУССКИЙ КНЯЗЬ

«Au Pied de Porc» [134], — сказал Карло шоферу, и на вопрос о более точном адресе добавил на ломаном французском: «Это на улице, перпендикулярной рю Одеон, когда будем подъезжать, я покажу».

Шофер, ворча, тронул с места. Седой, с усами, в каскетке. А глаза…

— Ты видел, какие у него удивительные глаза? — спросила Аделина. — Как море. Наверно, русский аристократ, может быть, даже князь.

— Русский? С чего ты взяла?

— Среди парижских таксистов тысяча пятьсот русских, и почти все они голубой крови. Дашь ему хорошие чаевые. А пока поговори с ним. (И, подавая пример, обратилась к шоферу, жавшему на газ: — Жаркий вечер, синьор, не правда ли?)

— Bien sur, Madame [135], — буркнул мнимый князь, резко беря в сторону, чтобы объехать велосипедиста.

— По-моему, он не очень-то склонен поддерживать разговор, — сказал Карло. — Оставь его в покое.

— Я сразу поняла, что это тонкий человек. Я попрощаюсь с ним за руку. Как ты думаешь, пятидесяти франков сверху будет достаточно? А мы не оскорбим чаевыми его достоинство?

Они уже подъезжали к рю Одеон, но Карло, глядя в окно машины, не находил ничего похожего на то, что ему описывали, рассказывая о «Свиной ножке». Водитель, снизив скорость, оборачивался к нему с вопросительным видом.

— Немного дальше… еще немного… может быть, теперь направо… нет, поверните, пожалуйста, налево, — говорил Карло, но вывески со свиньей нигде не было видно. Таксист ворчал, все больше и больше мрачнея.

— Что он о тебе подумает! — сокрушалась Аделина. — У другого на его месте давно бы лопнуло терпение.

— Да он самый настоящий мужлан, — не выдержал Карло. — Заплачу ему точно по счетчику, будет знать, как себя вести.

Одна улица сменяла другую, машина несколько раз возвращалась назад — и все напрасно. Наконец шофер вышел и долго совещался с группой рабочих на углу, после чего сел за руль, говоря всем своим видом: «Теперь я знаю!»

Проехав еще с полкилометра, он свернул в темную пустынную улицу и остановился у плохо освещенной вывески с надписью «Au pied de cochon» [136].

— Voila le porc [137], — объявил он, оборачиваясь.

— Но это не здесь, — сказал Карло, который, казалось, того и гляди, лопнет от злости. — Мне описывали совсем другое место: небольшой сквер и вывеску с устрицами и дичью. И потом это должна быть именно porc, а не cochon. — И шоферу: — Je cherche le porc, pas du tout le cochon [138].

— Eh bien, Monsieur [139], — сказал шофер, открывая дверцу. — C’est bien la meme chose: c’est toujours de la cochonnerie [140].

Карло не успел ответить: Аделина сжала ему руку. Они вышли из машины, заплатили шоферу триста двадцать франков, к которым Аделина прибавила еще пятьдесят, и старик уехал, не попрощавшись.

— Ну и тип! Одно слово: rustre [141], сказал Карло, пряча бумажник. — Высадил нас, где ему заблагорассудилось.

— А это он остроумно придумал: c’est toujours de la cochonnerie. Будь на его месте итальянец или француз, разве бы они ответили так? Это был русский аристократ, я уверена. А чего ты хотел? Чтобы он знал все наперечет парижские gargottes [142]? Ты должен был дать ему точный адрес.