Динарская бабочка - Монтале Эудженио. Страница 4

Почтенного профессора, которого я не видел лет десять, удивляет неожиданный подарок. Он не понимает, с какой стати я сую ему букет, нерешительно отказывается его принимать, я бормочу что-то нечленораздельное про знак благодарности, после чего цветы переходят к нему, — благо профессор едет налегке и руки у него свободны. Мы выходим из поезда, профессор, попрощавшись, удаляется с букетом. Еще несколько секунд я вижу желтые розы в мертвенно-бледном неоновом свете какой-то вывески: одна сломалась, уронила головку. В дымке тумана… Думаю, вам этого хватит, и если изложить все чуть менее сбивчиво, не так беспорядочно…

— Наоборот, чем беспорядочнее, тем лучше, — сказала Герда и посмотрела на часы. — Жаль, я без диктофона. Через два часа первый из моих «итальянских рассказов» отправится в путь. Желтые розы. Отличное заглавие, то, что надо. Спасибо.

ДОННА ЖУАНИТА

Где-то работало радио, донося до слуха слабые звуки музыки. Герда решительно захлопнула окно и повернулась к Филиппо.

— Первый опыт оказался удачным, так что не бросайте меня, — сказала она, глядя на него прищуренными глазами тигрицы в засаде. — Мне нужна вторая итальянская сюита для моего цикла. Как вы знаете, это мой хлеб. Неужели здесь нет ни одной вещи, которая могла бы дать вам ля, — картины, книги, цветка, фотографии? В вас есть та непосредственность, которой так не хватает мне. Непосредственность не мой конек.

— Здесь ничего такого нет, — ответил Филиппо. — Здесь только вам удалось что-то сказать моему сердцу. Но за этими окнами! О, вы не представляете себе, кого оставили за окном.

— Кого же? — спросила Герда, с любопытством глядя на дорогу. — Какого-нибудь головореза, который задумал похитить меня?

— Женщину. Донну Жуаниту. Так звали ту, кого напомнила мне помешавшая вам мелодия: для меня это имя связано с музыкой из комической оперы Зуппе «Донна Жуанита».

— Первая любовь? — спросила Герда.

— Более сильное чувство. Сначала — детская ненависть, потом — мужская жалость. И, наконец, забвение… до той минуты, пока не послышалась эта мелодия.

Донна Жуанита появлялась на пляже около полудня, запахнувшись в просторный купальный халат и пряча лицо под широкополой соломенной шляпой с завязками на шее. Смуглая, с пышными формами, она была недоступна для нескромных взглядов, и, раздевшись в единственной на пляже кабине, выходила из нее еще более одетой, чем до этого: платье и нижняя юбка — по щиколотку, перчатки, веревочные туфли, темные очки, сменивший шляпу темный тюрбан. От соприкосновения с водой доспехи разбухали, превращая купальщицу в огромную медузу. Она не плавала, а восседала на воде. Дно там круто уходило вниз, так что в двух метрах от берега уже было с головкой. Но для привычного маршрута Жуаниты это не имело значения. Стоило ей плеснуть хвостом, и она была уже у первой скалы, напоминавшей по форме стул и потому получившей название carregun [11]; здесь она садилась, туфли — в воде, а взгляд гордо обращен к террасе, нависшей над морем. Затем она возвращалась в лоно бухты Тети (единственное видимое в данном случае лоно), края туники надувал ветер, увлекая Жуаниту к «малой скале», второй стоянке, а потом к «средней скале» — низкой площадке, почти атоллу, щетинившемуся морскими ежами и острыми раковинами мидий; и там тоже, опустив ноги в воду, Жуанита отдыхала несколько минут. Конечным пунктом полета была «большая скала»: десять метров, до нее она проплывала по-настоящему, а потом карабкалась на остроконечную вершину, откуда открывался вид на всю ее немаленькую виллу кремового цвета, строительство которой на высоком неприступном утесе потребовало значительного количества мин и денег.

Возвращение состояло из тех же этапов, только в обратном порядке. Выйдя на берег, Жуанита давала стечь воде со своего аэростата и набрасывала на себя второй халат прежде, чем разбухшая от воды обшивка обтянет тело и придаст ему форму, и поднималась, обходя каменные глыбы, к дому. Услужливая criada [12] запирала за ней калитку цвета бычьей крови. Сколько лет могло быть тогда Жуаните? Пожалуй, не больше сорока.

Я подглядывал за ней из пиниевой рощицы над ее садом: утопая в шезлонге, она потягивала мате [13] или читала «Caras у Caretas» и «Scena Illustrata» [14], единственные издания, приходившие в этот дом; тут же были две ее дочки — Пилар и Эстреллита. Дон Педро, ее муж, не читал даже эти журналы; он расхаживал по террасе в своей панаме, у него были длинные пушистые усы и бритый подбородок, ему нравились яркие галстуки и рубашки из шелка-сырца. Все мысли дона Педро занимало строительство фамильного склепа, возводимого на местном кладбище: достойная его рода гробница должна была представлять собой храм из каррарского мрамора с большим количеством башенок. Супруги надолго поселили у себя скульптора из Пьетрасанты, которому ранее доверили создание огромного Нептуна и морских божеств из его свиты, державших на себе гигантскую раковину террасы. Но статуи, под порывами мокрого соленого ветра, лишались время от времени то ноги, то руки, и история со строительством затянулась на годы. Дело кончилось бесконечным судебным процессом: после того, как дон Педро ударился в политические амбиции и выступил на выборах в качестве кандидата от партии порядка, совсем немного проиграв радикальному кандидату, хотя тот потратил на избирательную компанию значительно меньше денег, он оказался не в состоянии расплатиться с ненасытным автором художественного проекта. Дон Педро де Лагорио (прошу вас изменить имя) не выдержал удара. Помещенный в лечебницу для умалишенных, он вскоре умер там, рыча (чего, разумеется, не могли предвидеть авторы предвыборных листовок, которые объявили его «львом двух берегов», дабы заручиться поддержкой тех, кто, подобно ему, сколотил состояние за океаном, в трех тысячах лье от Италии).

С той поры вилла цвета крем-брюле стоит пустая.

Донья Жуанита взяла своих девочек, которых никто никогда не видел на пляже, — она их называла cocorite [15], — и уехала в Боку, итальянский квартал на окраине Буэнос-Айреса, где когда-то лев отточил когти и сделал первые шаги на пути к богатству.

— То есть вернулась на родину?

— Нет, ее родиной была Италия, да и лев был из наших. В Боку он приехал подростком, сделал там деньги и выписал из родных мест, чтобы жениться на ней, свою Джоаннину, родственницу, которую знал, можно сказать, только по фотографии. Превращение Джованнины в донну Жуаниту произошло там, в годы жизни на avenida [16] лавочников, где говорили скорее на жаргоне, привезенном из Чиканьи, Борцонаски или еще какого-нибудь городишки под Генуей, чем по-креольски. Там куколка превратилась в дородную бабочку, но так и не выучила по-настоящему новый язык, почти полностью забыв при этом итальянский, который, впрочем, никогда хорошо не знала, и наполовину — родной диалект. Детство ее прошло в домашнем плену или в детском саду у монахинь. Она совсем не знала жизни. Свою любимую мелодию она выучила ребенком, когда смотрела в театре марионеток «Всемирный потоп и конопатчик Барудда» (запишите правильно, Барудда это лигурийский Бригелла [17]); там даже Бог в одной сцене появлялся в виде глаза, вставленного в картонный треугольник. Зрачок оживал, источая дрожащий луч света (сзади зажигали свечу), и в ту же секунду механическое пианино заменяло пение ангелов лучшим номером своего репертуара, извлеченным посредством вращения ручки: арией трех разбойников из Gran via [18].