Том 4. Солнце ездит на оленях - Кожевников Алексей Венедиктович. Страница 8

— Если скажешь, куда уехали соседи, я отпущу тебя домой, — пообещал начальник.

— Уехали строить. И я буду с ними, мне не надо домой, — твердо сказал Колян. Он решил так: если останусь работать, тогда, пожалуй, не будут искать ни отца, ни соседей.

— Отведи его в казарму! — приказал начальник солдату.

— А оленей?

— В загон. Отдохнут — и на работу.

У солдата оказались еще дела, и он задержался в конторе. Колян ждал его, прикорнув в одном из углов.

Солнце падало все глубже, все больше свертывало и прятало свои крылья. Контору сильней заливала вечерняя мгла, и скоро стало как в дымной тупе ленивого хозяина, где камелек топят сырыми дровами.

Служащие зажгли свои лампы. На стены, пол и потолок причудливо легли разные тени. Колян подумал, что для него наступил последний счастливый час, когда можно убежать. Помаленьку из тени в тень он пробрался к двери и заодно с выходившими людьми выскочил во двор.

На грудь ему, радостно тявкая, бросилась Черная Кисточка. Она не осмелилась войти в чужой многолюдный дом, куда увели Коляна, и ожидала его возле оленей в смертной тревоге. Но Колян сердито отшвырнул верную лайку: «Брысь! Не до тебя». Олени еще здесь. Скорей к ним! Увидев Коляна, они встрепенулись, готовые бежать. Им, как и лайке, было тревожно так долго ждать хозяина в чужом и страшном месте, среди непонятной суеты и невыносимого шума.

Колян вскочил в нарту, дернул вожжой, поднял хорей. Олени сделали быстрый крутой поворот, сильно рванули, один из крайних прыгнул на крыльцо конторы. Колян сильно ударился головой обо что-то.

А потом… Потом… Снежный вихрь, и в нем быстрое круженье красных, зеленых, всяких шаров, полос, дикое кувырканье разноцветных огней, искр, звезд и месяца. Этот вихрь создают олени Коляна. Они мчатся подобно злой пурге. А Коляну надо еще быстрей, и он гикает на них, размахивает хореем, обещает в Веселых озерах накормить до отвала хлебом с солью.

Где-то вдали слышны крики — это погоня. Но Колян уже вырвался из тесноты строительного поселка на широкую, стоверстную гладь озера Имандры, и теперь никому не догнать его, теперь он «дома».

Крики, погоня стихают. Колян один, только со своими оленями, на всей Имандре. Месяц и звезды хорошо освещают ему дорогу. Они даже переменили свою привычку двигаться медленно, степенно и во всю мочь кружатся, кувыркаются.

Вот зажглось полярное сияние, тоже решило посветить Коляну. Оно похоже на полог, какие некоторые хозяйки шьют от комаров, только гораздо больше, от одного края неба до другого и сшито из разных полос: красных, желтых, зеленых. Еще больше похоже на радугу. Но та стоит всегда спокойно, а сияние колышется, переливается, меркнет и разгорается, кто-то совсем не дает ему покоя.

И звон, кругом, везде непонятный Коляну звон. Звонят ли церковные колокола? Колян однажды ездил в Ловозеро за мукой и слышал их. Звонят ли льдины, толстые озерные льдины, которые вешней порой выносит река и швыряет на камни, в водопад? Это Колян слышал много раз. Звенит ли у него в ушах? Может, какой-нибудь злой колдун напустил на Коляна такую болезнь, с колоколами?

Постепенно звон стих, потухло сияние, прекратился скок оленей и снежный вихрь. Стало темно, пусто, тихо, и только в голове шум вроде того, какой создает вода, набегающая на отлогий берег во время морского прилива.

Колян открыл глаза, повел ими. Он лежал поперек своей нарты. Над ним стоял солдат Спиридон, и его здоровенный кулак медленно в нерешительности опускался на голову Коляна: ударить или не надо?

— Бежать задумал… Я отучу тебя бегать! — рычал солдат.

Запутавшиеся в упряжке, олени стояли головами в разные стороны.

— Я образую тебя! Возьму в свою казарму. Оттуда не убежишь, — грозился солдат, встряхивая Коляна. — Вставай, лодырь царя небесного! — Ему не пришло на ум, что парень терял сознание, он принял это за притворство. Он считал, что здесь, на Севере, все притворяются, все хитрят, даже куропатки. На что уж доверчивая, глупая птица, а увидит охотника или собак — и начнет всякими хитростями отманивать их от гнезда.

Медленно, неловко, онемелыми руками Колян распутал оленей, затем поехал сдавать их в общий загон. Спиридон опять подсказывал: «Вправо. Влево. Прямо». Всю дорогу Колян просил его:

— Отпусти! Я умру здесь.

— Замолчи, не терзай мою душу. И сам не терзайся! — ворчал, сердясь, Спиридон. — Теперь поздно. Ты везде записан. И олени записаны. Теперь отпущу — с меня спросят вдесятеро.

Подъехали к загону. Жердяная огорожа обнимала широкую поляну среди леса. В загоне было порядочно оленей. Одни бродили без всякого дела, иные глядели через изгородь на лес и горы, иные рылись в грудах ягеля, сена, соломы, еловых и сосновых лап, березовых, осиновых, таловых веток. Оленей кормили чем придется, как в лихое голодное время.

Без особого пригляду, опытным глазом пастуха Колян заметил, что все олени — калеки: то сломан рог, то хромо ковыляет нога, то натерта сбруей кожа. Рабочий, охранявший загон, сказал:

— Это — инвалиды. Все здоровые на работе.

Когда Спиридон велел распрягать оленей, Колян заплакал, причитая:

— Я умру здесь. Больше не увижу отца, сестру, дом. И олешки умрут.

— Перестань! Молчать! — скомандовал Спиридон и отвернулся. У него тоже подступили слезы.

Оленей распрягли, пустили в загон, нарту и упряжь оставили возле изгороди. Скоро Коляну снова придется запрягать.

Взять Коляна с собой в воинскую казарму Спиридон не мог по уставу, да и не хотел, а только припугнул его и отвел в рабочую. На прощание он шепнул тайком от сторожа при казарме:

— Вот теперь можешь убегать.

Колян онемел от удивления: давно ли было нельзя и вдруг можно. Почему? Спиридон понял его без слов, по выражению лица, и дошептал:

— Теперь с меня не спросят.

— А с кого спросят, с него? — шепнул Колян и повел взглядом на сторожа.

— Нет. Будешь отвечать сам, один.

Все гражданские, если не были осуждены, считались добровольно контрактованными, жили без охраны. За побег и за всякое другое нарушение контракта отвечал только сам нарушитель.

Колян хотел было порадоваться, что предоставлен самому себе, может убежать, не спрашиваясь, но вспомнил про оленей и поник душой. Куда он без них, пеший? У него и лыж нету. Его поймают, едва выйдет из поселка. А не поймают — он замерзнет по дороге. И вся душа, вся тоска Коляна опрокинулась на солдата:

— Какой ты злой, Спиридоном!

— Я — злой?! — изумился солдат. До армии, в деревне, его считали добрейшим человеком, и он думал, что остался прежним. Отчего же, как не от доброты, подсказал Коляну, что можно бежать. — Я — мякиш, из меня можно сделать любого добряка — Николая-угодника, ангела…

— Злой, плохой, хуже волка, — продолжал Колян. — Ты — рысь.

Он говорил тихо и скорее с печалью, чем с сердцем. По обычаям лапландского народа, надо жить мирно, тихо. Если обидят, рассердят — не платить ответной обидой с криками и ссорой, а умолкнуть, отойти и перестать водиться с обидчиком, пока он сам не вызовет на мировую.

— Я — злой, хуже волка, рысь? Загинаешь, парень. Ты, значит, не видывал злых. — Солдат отмахнулся и пошел, но через несколько шагов вернулся и сказал: — Впрочем, от моей жизни все может статься. Скоро пять лет то я ловлю, вожу под ружьем, раздаю зуботычины, сажаю в каталажку, стреляю, калечу, убиваю, то меня угощают зуботычинами, сажают, калечат. Не мудрено стать зверем, мудреней остаться человеком. Прости меня, господи! Знай, парень: самые злые не те, кто раздает тумаки, водит под ружьем, держит под замком. Они — слуги, сторожевые псы. Самые злые — хозяева, кто пишет злые законы, затевает войны. — Склонился к Коляну, шепнул: — А ты убегай! — и ушел.

Коляна охватила одна-единственная, тоскливая и неотступно упрямая дума: бежать, бежать! Хоть пешим, хоть босым, но бежать!

5

Первое, недолгое время жители Веселых озер ехали вразброд, потом начали сближаться и, наконец, соединились в один обоз. Мотя тоже пристала к обозу: дожидаться отца одна в лесу побоялась. Про отца же решила так: он умный, все поймет правильно. Так и вышло: Фома, большой мастер читать всякие следы и тропы, по следам саней, на которых уехала Мотя, нашел дорогу, пробитую обозом.