За Дунаем - Цаголов Василий Македонович. Страница 30

— Иды!

А сам повернулся и быстро ушел в дом.

— Ну, хорошо! — погрозил ему в спину помощник пристава. Он привстал на стременах и хлестнул коня, народ едва успел расступиться...

Моросило. Третий день висели над землей тучи. Они ползли из ущелья, и казалось, нет им конца. Дневальные развели костры, и все, кроме дозорных, устроились вокруг. Но пришел вечер, а с ним моросящий дождь, и пришлось прятаться в палатки. А там было холодно, сыро. Накануне Бабу нарубил тонких веток и устелил ими палатку, а Христо притащил три охапки травы и бросил поверх веток. И когда дождь загнал их в палатку, Бабу улегся, укутавшись в бурку, а рядом, завернувшись в палас, устроился Христо. Спать не хотелось, и болгарин стал напевать мелодию, запомнившуюся с детства. Но вот он перевел дыхание, спросил друга;

— Послушай, Бабу, ты не спишь?

— Сплю, Христо.

— Почему ты тогда не храпишь?

— Э, ты плохой человек, Христо. Почему ты так сказал обо мне?

— Да ты, Бабу, храпишь, как медведь.

Откинув полу бурки, Бабу сел и уставился на болгарина:

— Сегодня ночью сам послушаю, как я сплю,— Бабу засмеялся и потер глаза...— Мне и дома доставалось за это... Мы спали с братом в одной постели, и я ему дышал в ухо. Чего только Знаур не делал со мной! Эх, напишу я им еще одно письмо.

Болгарин натянул на голову сложенный втрое полосатый палас.

— Расскажи, Бабу, что тебе пишет брат?

— Письмо? — переспросил осетин.— Да я тебе уже пять, десять раз рассказывал.

— Пожалуйста. Когда я слушаю тебя, то мне кажется, что легче на душе. Боюсь, Басил попался к туркам, что-то долго не возвращается.— Христо перевернулся на левый бок.— Когда ты рассказываешь вслух, то кажется, письмо прислал мне мой отец. Интересно, как они там? Эх, когда же мы увидимся?

Бабу помнил содержание письма Знаура и даже во сне его повторял, и живо ему тогда представлялись аул, дом... Письмо не успокаивало его. Оно бередило душу, усиливало тоску.

— Если ты так хочешь, расскажу... Я тоже скучаю по дому.

Приготовившись слушать, Христо улегся удобнее.

— Слушай, Христо... «Милый брат Бабу! Мы были очень встревожены, не зная о тебе ничего. Но получив на днях твое письмо из Белграда, успокоились и очень благодарим тебя за него»,— Бабу умолк и, закрыв глаза, задумался.

Может, вспомнил, как в детстве пас овец, косил траву на крутых склонах, привязавшись веревкой к вбитому в землю колу.

— Ты что, уснул? — спросил Христо.— Рассказывай,— настойчиво потребовал он.

— Хорошо... «Ты пишешь, что послал несколько писем к нам, но мы не получали ни одного, иначе как бы я тебе не ответил? Я и так несколько раз собирался писать тебе, но никто в селе не знал твоего адреса...» Удивляюсь, как письмо Знаура нашло меня? Да тут можно потеряться, как овцы в лесу, и никогда тебе не выбраться отсюда..-. Ну, ладно... «Мы все, слава богу, живы и здоровы. Кланяются тебе все родные и знакомые. Фаризат чуть не прыгала, когда узнала, что ты здоров и прислал письмо. Зять Тотырбек откармливает барана, чтобы сделать кувд за твое здоровье».— Эх, когда я еще выпью пива? Слушай, Христо, поедем к нам! Женим тебя на моей сестре. Ты знаешь, сколько у Кониевых красавиц? Не захочешь кониевскую девушку, найдем у наших родственников. Вся Осетия нам родия!

Христо перевалился на другой бок, подложил ладонь под голову.

— Рассказывай! Ты забыл, о чем пишет дальше Знаур?

— «От тебя долго не было вестей, и Бза решил женить меня на соседке, сестре Бекмурзы»,— Бабу засмеялся, потом добавил: — Я же ее очень любил... Ждал, когда она подрастет... А когда я женюсь?

— А ты бродишь по белому свету, как хыш1... Послушай, Бабу. Как думаешь, а что если я напишу письмо самому...— Христо потер подбородок,— самому русскому царю? — Христо присел.— Так, мол, и так, ваше величество, уже пятьсот лет народ болгарский ждет Деда Ивана... И о сожженных домах в Копривщице напишу! И об убитых турками грудных детях в Ба-тацкой церкви... так и напишу, что одна ласточка весну не делает, один генерал не освободит славян от турецкого рабства. Посылай, батюшка, еще, еще... Скажи, сколько генералов нужно, чтобы помочь нам?

— Много, Христо.

— Я тоже так думаю...— Христо поднялся.— Пойду, Бабу, посижу у костра.

Болгарин вышел, а Бабу натянул на плечи бурку.

На нихасе сидели его обычные обитатели и вели неторопливый разговор.

— Да разве среди осетин есть еще настоящие мужчины? — горестно сказал Дзанхот и умолк в ожидании, авось да кто-нибудь захочет вступить в беседу. Но все молчали: ждали, что еще скажет самый старший из них. Зажмурив глаза, Дзанхот сухими, угловатыми пальцами теребил клинообразную бороду.

— Раньше мужчины походили на нартов. Даже я еще застал таких. И как только они родились? Что ни мужчина, то великан, ну, чуть меньше Белой горы,— рассказчик вздохнул и умолк на минуту-другую, потом продолжал: — О, кабардинские князья считали за честь породниться с такими соседями. В доме моего отца тоже воспитывался княжеский сын из рода Атажукиных.

Старик открыл глаза, но тут же прикрыл их ладонью: они у него слезились от яркого солнца. Откинувшись назад и пожевав губами, он обратился к сидящему рядом:

— Сандир, не помнишь ты имя того кабардинца?

Но Сандир то ли не слышал, то ли не понял, что

обращаются к нему, и продолжал сопеть носом. Тогда рассказчик ткнул его локтем в бок:

— Тебя я спрашиваю или кого? Что ты молчишь?

— А?! — встрепенулся Сандир,— Дзанхот, это ты?

— Забыл я имя кабардинца...

— О, как же, кабардинцы славились своими конями.

— Твой род, Сандир, тем и прославился, что больше наплодил глухих, чем мужчин,— рассердился Дзанхот и заерзал на месте.

Наступило неловкое молчание, и те, что помоложе, сделали вид, будто ничего не слышали. Им всем было интересно знать, куда клонит Дзанхот. Но из уважения к нему никто не показал своего нетерпения, не говоря уже о том, чтобы кто-то решился спросить его о чем-либо.

Среди молодых сверстников стоял и Царай, племянник Дзанхота. Он был в таком возрасте, когда его еще не признали мужчиной, с которым можно посоветоваться, и в обществе юношей он уже стыдился бывать... Правда, старшие сами звали иногда молодых на нихас. При этом говорили, что заботятся о молодых, мол, им надо набираться мудрости у старших. Они на нихасе нужны были и для поручений: сбегать позвать кого-нибудь или принести холодного кваса... Да мало ли какие могли быть просьбы у старших!

Всегда, когда Царай был на нихасе, он чувствовал волнение. Конечно, он гордился тем, что находится рядом со старшими, и жадно слушал их. Теперь же слова Дзанхота о том, что, мол, только раньше были мужчины, достойные уважения, больно задели его.

Дзанхот погрузился в свои думы, и Цараю показалось, что старик намеренно забыл о своем рассказе. Царай ожидал, когда люди начнут расходиться по домам. Но вот старик проговорил, ни к кому не обращаясь:

— Кабардинец Тасултан, говорят, оставил после себя семь сыновей и одну дочь. Такое богатство найдется не в каждом доме. Эх, а вот раньше и не такое бывало в Дигории. У Дзатто Бетрозова, вы все слышали о нем, было десять сыновей. Один к одному, крепче дуба. Теперь же только и слышно, что родилась девчонка.— Старик яростно ударил палкой о землю.— Сыновья Тасултана хотят исполнить волю своего отца: выдать сестру за джигита. Красавица, говорят, она у них. Да, девушка подобна цветку: не сорвут вовремя— пожелтеют лепестки... Тасултановы объявили, что ищут достойного зятя. Конечно, фамилия Тасултановых большая, известная, разве князья породнятся с кем попало. Эх, вот во времена наших отцов бывало...— Старик, не договорив, извлек кисет, не спеша набил трубку самосадом, затянулся глубоко и только потом продолжал прерванный рассказ: — Говорят, кабардинцы требуют сто коней из табуна Кара-Ногайского хана. Да кто из живых может дать за девушку такой калым? Сто коней! Эх, вот когда мы были молоды... И двести скакунов пригнали бы Тасултановым. А теперь...— старик махнул рукой и умолк.