Современный итальянский детектив. Выпуск 2 - Раццини Вьери. Страница 38

Я вспомнила, как захлопнулась решетка-капкан в доме Уилкинса.

Андреа, будто читая мои мысли, произнес:

— Все от любви, Катерина.

Конечно, следовало бы объяснить, что происходило между нами в те мгновения, но это, по-моему, невозможно в силу многих причин.

По своей наполненности те минуты были равны нескольким годам. Все это, даже в сложившейся ситуации, было настолько личным, что не поддавалось объяснению, настолько запутанным, что мне трудно пересказывать наши слова и переживания; к тому же все развивалось так стремительно, что я просто не сумею восстановить последовательность событий. Но, поскольку мое повествование приближается к концу, постараюсь набросать хотя бы общую картину.

Этот человек мог называть любовью ненависть! Что же, как не жгучая ненависть, двигало им, когда он, зная мои нервы, вовлек меня в эту игру, заставил вновь пережить страх, насилие, тревогу самых ужасных дней нашей совместной жизни?! В ответ на такое его заявление требовался целый набор слов, а я, несчастная, сумела отказать себе в этом удовольствии, решив ни в коем случае не отвлекаться от своего расследования.

— Побереги чувства, — сказала я ему (я пользовалась готовыми фразами и в этом находила исключительное облегчение). — Мне нужны только факты.

Он совершенно искренне удивился.

— Факты? Какие факты? Ведь ничего не произошло.

— По-твоему, труп там внизу — это ничего?

— Ну, об этом мы после подумаем.

Он хотел подойти ко мне, я подняла пистолет и сама приблизилась к нему ровно настолько, чтобы разглядеть его глаза, тусклые, измученные, сощуренные в неясной улыбке.

— Да уж, придется подумать, — прошептала я. — Выходит, ты знал о нем то, что я уже забыла…

— Я тебя люблю! — закричал он. — И знаю все, что имеет к тебе отношение, в прошлом и настоящем, потому что все это мне дорого, все это я годами учился понимать и чувствовать. Годами! Я все помню. А твою «Бурю», если хочешь знать, я пережил во всех подробностях! — Он помолчал и продолжил уже более спокойно: — Вот видишь, ты уже заставляешь меня «оглашать догадки», а это «не входит и в обязанность раба» [18]. Яго, акт третий.

Он сел на ступеньку, посмотрел на меня так, словно я ребенок, при общении с которым требуется выдержка. И когда начал говорить, я, к своему потрясению, поняла, что все это для меня не новость.

Отдельная дорожка — вот что вызвало бурю подозрений. Именно на ней сконцентрировал свои подозрения Андреа еще до того, как я получила возможность в чем-то заподозрить Пасту; и эта круговерть остановилась, наверное, только сейчас.

Он предложил мне на минуту представить себе день его жизни: телефон поставлен на автоответчик, чтоб не беспокоили, работает телевизор с выключенным звуком, в углу сиротливо стоит пишущая машинка — статья не вытанцовывается; сам он ходит взад-вперед по комнате. Андреа не скупился на детали, вспомнил аж осень прошлого года, свое одиночество упрятанного в клетку, всеми покинутого зверя, дом, который никак не ощущал своим, оттенок света, сочившегося из окон; вспомнил, как он в пять часов вечера жадно ел над грязной раковиной, вытащив продукты прямо из холодильника, и как его раздражала эта немота. Он вернулся к письменному столу, и сразу же его внимание привлекли титры какого-то телефильма: мое имя рядом с именем Массимо Пасты. И тут же на память пришел мальчик, занятый вместе со мной в постановке «Бури».

Это положило начало всему, стало его первым вопросом. Рассказывая о коллегах, Пасту я ни разу не упомянула. Конечно же, он специально не расспрашивал, но спустя какое-то время это имя все же промелькнуло в одном из наших разговоров. Я сказала, что мы дублируем одни и те же фильмы, но не знакомы, поскольку запись идет на отдельных дорожках. Андреа, услышав это, был поражен, и ревность взыграла в нем сильнее, чем если бы я вообще промолчала.

(Мы встречались редко, я понимала, что, соглашаясь видеться с ним, подписываю смертный приговор своим самым лучшим намерениям, и почти всегда от этих встреч оставался неприятный осадок; однако я не отдавала себе отчета, что столь мучительный, затянувшийся процесс разрыва не является правилом, а представляет собой нечто из ряда вон выходящее. Как бы там ни было, я вовсе не кривила душой, а он теперь утверждал, что у меня все это время совесть была нечиста.)

Он признался, что тщательно взвесил все мои слова и сделал вывод: я забыла имя Массимо Стапы точно так же, как вот-вот забуду и его, дескать, я думаю только о себе, и мне наплевать на его отчаяние (когда я пишу «отчаяние», то сознаю, что употребляю слово не из его лексикона, а лишь передаю смысл, который уловила в его речи, — он же, скорее всего, сказал «положение» или «состояние»). Вскоре он перестал анализировать и предался воображению. Принято считать, что мысли приходят, уходят, что только факты суть нечто непреложное, но зачастую выясняется, что от каких-то мыслей уже нельзя избавиться: они становятся такими же непреложными, как факты.

Если бы можно было передать, внушить мне то, что чувствовал он!.. Словно в мультфильме, на фоне совершенно неподвижного пейзажа, он видел, как я мечусь на искусственных тропинках. И мысль приобрела конкретные очертания: нужно сыграть со мной заключительную партию, поставить спектакль на заданную тему, подгоняя сюжет под реальные обстоятельства. В том, что у него достойный противник, он не сомневался. А я попала под влияние «Человека с алмазным сердцем», этой низкопробной, мрачноватой истории на английском языке, которую я обнаружила в одном из тех киосков («Помнишь, мы часто останавливались возле них по вечерам?»).

Он вошел в раж, клялся, что создал только вместилище, а уж я заполнила его на свое усмотрение: впрочем, это и не трудно, учитывая мое скотское окружение, — с таким-то матерьяльчиком можно было не сомневаться, что я сделаю шаги, достойные всяческих похвал.

Идея заставить меня до конца вжиться в роль своей героини захватила его; он хотел пошутить, развлечься, а я все приняла всерьез. Да, возможно, он слегка переборщил. Но должна же я понять!..

Я слушала, узнавала его манеру подбирать слова и расставлять их, его изменчивые интонации, временами полные сарказма, адресованного не только мне… и опять с ужасом сознавала, что ни один из инструментов, которые он задействовал в своем спектакле, не противоречил его естеству, его воображению, его склонностям, привычкам, точкам отсчета: здесь не было ничего случайного или подтасованного. Его последовательность — моя слабость. Раньше я не верила, что его последовательность может перерасти в ненависть, а сейчас, когда она с такой силой выплеснулась на меня, я невольно вместе с ужасом испытала и раскаяние. Я ведь тоже боролась — по-своему, конечно, — за то, чтобы не отдаляться от него, чтобы не перечеркивать разом годы влечения, дружбы, взаимопонимания. Я противилась слишком четкому распределению ролей, привычке, моей растущей уверенности в том, что страсть зарождается при столкновении двух дополняющих друг друга потребностей или, вернее, недостаточностей (еще одна мысль, которую уже не сдвинешь с места), противилась даже возникшему у меня гнетущему ощущению, что я любима — во всяком случае, на словах — и не люблю, поскольку мне всегда было больно причинять другим страдания. А он был весь лишь ярость и задетое самолюбие: я оказалась не той, какой он меня себе представлял, я разочаровала и предала его. Насколько велика была моя боль — этого он даже не заметил; но то, что я восстала против деспотизма его боли, все еще вызывало в нем возмущение.

Я задавалась вопросом, уж не оттого ли стала объектом столь постоянного влечения, что меня по причине моей мягкотелости легче удержать при себе, чем другие попадавшиеся ему объекты.

Мое безысходное отчаяние помогло мне осознать, как смешно я выгляжу здесь, с пистолетом в руке, обессиленная этой навязанной мне игрой под названием «все от любви». Я подумала, что, если его сейчас не остановить, все может вернуться на круги своя, как будто действительно ничего не произошло. Он был способен убедить меня, что его чувства, его страдания — разумеется, скрытые: не мог же он распотрошить передо мной все свое нутро дома, на диване! — полностью снимают с него вину.