Совершенная курица - Вилинская Мария Александровна. Страница 6
А, может, вот здесь прошмыгну?—думалось ему при каждой мелькающей перед ним тропинке в чаще, при каждом просвете между шелестящих ветвей.— Кажется, я тут еще не пробовал пробираться, а тут-то, быть может, и есть настоящий путь...
И вот он снова мчался, пренебрегая уколами иглистых кустов, хлестаньем веток по глазам и ушам, царапаньем сучьев, и снова ударялся о ту же стену!
Эта беспрерывная суета, эти ежеминутные проблески надежды, эти, всякий раз обманутые, ожидания только не давали ему на чем-нибудь сосредоточиться, мешали ему что-нибудь измыслить.
Пойду в кабинет! — подумал он, наконец, совершенно умаявшись.— Я там лучше соберусь с мыслями... Скорей, скорей туда, это яркое солнце палит меня!
Он пустился к дому, чтобы вернее устоять против искушения, без оглядки домчался до окна, стал на задние лапы и заглянул в кабинет.
В кабинете никого не было и, по-видимому, никто еще не входил: осколки стакана и засахарившаяся лужица разлитого чая поблескивали на триповой скатерти, фарфоровые пастушки — которая без ног, которая без головы или без руки — были распростерты по ковру, изувеченный узкоглазый китаец закатился под диван, этажерка стояла на боку.
Какую потасовку задаст мне за это превосходительство! — подумал Барбоска.
Но мысль эта только мелькнула у него и мало его озаботила: сердечное его смятенье и печаль были так сильны, что он не мог относиться в данную минуту к истязаниям своей грешной плоти с бывалою чувствительностью.
Ему почудилось, будто не то прокатились где-то вблизи какие-то черепки, не то донесся голос, кликавший его по новому имени: «Фингал! Фингал!» — но он не обратил на это вниманья.
Он впрыгнул в окно и лег на ковре под тенью большого кресла, стоявшего посреди кабинета, облегчил измученную грудь глубоким вздохом и погрузился в думу.
Он довольно долго ломал себе голову, изыскивая средство, как разыскать драгоценную цыпочку, но сколько именно — неизвестно, так как опрокинутые часики с мраморными мотыльками не показывали уже времени.
У многих есть привычка, когда их особенно начинает волновать какая-нибудь мысль, барабанить пальцами по столу, или трясти ногою, или ерошить себе волосы, или насвистывать, — у Барбоски была привычка в такие минуты царапать лапами. Лапы его усердно заработали туда и сюда по ковру, и чем осаждавшие его мысли были тревожнее, тем работа шла живее.
Фингалочка!
Он оглянулся.
Из сада в окно заглядывала вчерашняя Тобишка.
Сейчас схватит и начнет ласкать! — подумал, содрогаясь, бедный пес.
Но Тобишка на этот раз была уже не так экспансивна: она вытягивала жилистую шею и оглядывала кабинет...
Она — точно лампадное масло, — подумал Барбоска,— а глаза — два куска сахару в этом масле!
Но, когда она вдруг оскалила желтые, как лимон, зубы, Барбоска исправил первое сравненье.
Нет, глаза не два куска сахару в лампаде, а два паука!.. Сейчас она кинется на меня!..
Но она не кинулась, а, подтанцовывая, как сорока, скрылась, и скоро донесся ее медовый голос:
Ах, Дина! Не ходи туда! Не ходи!
Дининого голоса не было слышно, но, вероятно, Дина спросила, отчего, потому что Тобишка взвизгнула снова:
Ах, так... право так!.. Но не ходи...
Барбоске было не до чужих разговоров.
Он уже успел процарапать другое изрядное местечко, как раз на ярком букете, когда дверь кабинета тихонько скрипнула, приотворилась и в кабинет заглянули уже виденные им накануне голубые, как незабудки, глаза.
Чувство самосохранения заставило его невольно податься назад.
Но глаза скорее с торжеством, чем с гневом, зорко обозрели кабинет, усмотрели все до единого — в этом Барбоска готов был головою поручиться — произведенные тут изъяны и исчезли.
Само собою разумеется, что, как бы ни была огорчена божия тварь, она никак не пожелает к этому огорченью прибавки в форме колотушек, затрещин или ударов хлыстом; как ни был Барбоска подавлен грустью, он не без некоторого беспокойства следил за глазами-незабудками, и их исчезновение доставило ему некоторое удовольствие.
Странно, однако, что я не получил даже пинка! — подумал он. — Невероятно! Но на свете, ах! Столько странного и невероятного!
Он было развалился по-прежнему и снова принялся за царапанье, но дверь опять отворилась — на этот раз очень широко,— и вошел превосходительство.
Ну, сейчас будет баня! — подумал Барбоска, инстинктивно ежась и тихонько отпалзывая подальше в угол.
Но, к величайшему его изумлению, превосходительство не погрозил ему, даже не кинул на него строгого взгляда!
Превосходительство вошел своим обычным уверенным шагом, со своим обычным уверенным, важным видом, но едва глаза его упали на валявшиеся по ковру осколки, на сбочившуюся этажерку, на процарапанные места на ковре, как они расширились от ужаса; он отчаянно всплеснул руками, несколько минут оставался в каком-то оцепененьи, затем осторожно притворил плотно двери и торопливо принялся сбирать разбитые куколки, устанавливать этажерку, оправлять драпри, передвигать кресла...
Невзирая на все свое жестокое сокрушенье и тяжелые заботы, Барбоска не мог не улыбнуться, глядя, с какою тоскою он составлял и прилаживал отбитые головки и ножки, как озабоченно приседал перед оконными занавесями, как старательно перебирал и хитро располагал их складки, утаивая следы цепких лап на материи, как сосредоточенно распарывал свой белый галстук, вытягивал оттуда ниточки и скреплял ими крылышки мраморного мотылька от часов, как распластывался на ковре и, приникнув лицом так, что величественные баки волочились по земле, расправлял своими белыми руками истеребленные ковровые нити и разглаживал торчавшие обрывки ладонями...
Жорж, ты здесь? — вдруг раздался голосок под дверью.
Барбоска сейчас узнал этот голосок: то спрашивали голубые, как незабудки, глаза.
Создатель! Что сотворилось с превосходительством при первом же звуке этого голоска!
Заяц, которому внезапно забить в бубен над самым ухом, не подпрыгнул бы на такую высоту! Лицо его мгновенно все попунцовело, на лбу выступили капельки пота, словно его вдруг окружили горячими парами, мясистая высокая фигура как-то странно осела, шея вытянулась, как у индейки, зачуявшей коршуна... Он затаил дыханье и зажал в кулак шипящий сургуч, которым было только что приготовился клеить куколку...
Ты здесь, Жорж! — повторил голосок.
Послышалось, что берутся за дверную ручку... Вот
ручка повертывается...
Превосходительство закрыл глаза...
Но, хотя ручка повернулась, дверь не отворили, и удаляющиеся шаги дали знать, что опасность миновала.
Какая же эта опасность?
Что опасность была, в этом Барбоска не мог сомневаться, видя, как сначала превосходительство замер на месте и как потом вздохнул всею грудью, словно с его плеч свалилась свинцовая гора.
Но едва только превосходительство пришел в себя и опять занялся склеиваньем, снова послышались те же шаги и снова тот же голосок спросил под дверями:
Жорж, ты здесь?
И дверная ручка звякнула...
В эту самую секунду растопленный сургуч капал на отшибленный бок китайца, и превосходительство до того растерялся, что, дунув на свечку, сунул накапанный сургучом осколок и самый сургуч себе за пазуху, под тонкую рубашку с прошивками и, видно, сильно обжегся, потому что быстро присел на корточки и раскрыл рот, как окунь...
И на этот раз тревога была фальшивая; опять повертели только дверною ручкой, но дверь не отворилась, и шаги удалились.
Наконец, превосходительство замаскировал все изъяны, сел в кресло, закурил сигару, раскрыл книгу и снова сделался тем важным, величественным превосходительством, каким знали его все его знакомые.
Когда в третий раз раздался под дверью голосок, спрашивающий: «Ты здесь, Жорж?» — он ответил: «Здесь, мой друг»,— и сам распахнул двери.
Вошли глаза-незабудки.
Ты, верно, был в саду?
Н-н-д-да... Чудесная погода!
О, чудесная!.. Ты долго гулял?