Вымышленные и подлинные истории Алекса (СИ) - Искенов Алексей. Страница 16

Обезумевший от жажды мести мужик замахнулся топором над головой сына.

- Не трожь Ваню, изверг! - Вера Васильевна отшвырнула внука, и это спасло ему жизнь.

Удар, один за другим, обрушился по голове пожилой, но смелой и отчаянной женщины. Кровожадный зверь не знал меры в своей расправе и глумился над изуродованным и кровавым трупом. Дикие, нечеловеческие вопли всполошили весь дом. Соседи Турамбековы долго вызывали полицию по телефону, убеждая их срочно приехать. Наконец на руках одуревшего зверя защёлкнулись наручники.

- Ну и дурак ты, Васька! - услышал очухавшийся Костомаров знакомый голос. - Ну и сволочь же ты! Квартира же полностью твоя была, мог бы запросто их всех выпроводить и зажить по-новой! Зачем же старуху было убивать, да с такой жестокостью? Посмотри, урод, что ты сделал! Одно кровавое месиво!

Веру Васильевну похоронили в закрытом гробу, дети Ваня и Аня навсегда остались инвалидами. Раису увезли в психушку. Не выдержав угрызений совести, Костомаров в камере наложил на себя руки, перерезав себе горло спрятанным в трусах лезвием.

* * *

ОГЛЯНУВШИСЬ НАЗАД

(история написана на основе реальных событий из личных воспоминаний)

В наблюдалке нашей владимирской психушки зажгли ночной свет. Уже два часа как пришла дежурная смена, и я глазом не успел моргнуть - под широкий бинт замотали Саню Камайкина.

- Фашисты! - процедил сквозь зубы седоволосый пожилой больной.

Медсестра куда-то ушла, оставив в надзорке на 25 шконок здорового качка-санитара и его помощника-принудчика, попивающего с ним крепачок. Они сидели на жёстком диванчике у входа в наблюдалку.

Медсестра вернулась с дежурным врачом из четвёртого женского отделения, длинноногой молодухой Суровой Т.Е. Сурову я знал по двум своим первичным попаданиям в неполные 16 и 17 лет. Тогда она, ещё совсем неопытная девчонка, стажировалась в нашем первом мужском отделении у Ароныча и зав. отделением Юдиным В.М., светловолосого мужчины, около сорока лет, немногословного и какого-то нудного. Ароныч, примерно того же возраста, умнейший, с красивой, чёрной как смоль бородой, не гнушался высказать своему больничному пациенту всё, что о нём думает прямо в глаза. Этот еврей был человеком слова. Скажет - как топором отрубит. И так и сделает, как скажет. Скажет - сульфозин по схеме - значит так и будет. Всё до последнего укола. И никакой жалости. Ко всем жалобам, просьбам и стонам от дикой, невыносимой боли, Ароныч слеп и глух. Скажет - сульфозин по схеме - значит, медсестра будет строго соблюдать схему, установленную Аронычем. Скажет - серу в четыре точки, то есть сульфозиновый крест, - то же самое. Ну а то, что бедолага может не выдержать и в нечеловеческих мучениях Богу душу отдать - это дело поправимое. Списать под какой-либо диагноз и убедить в этом родственников больного - дело нехитрое.

Система всегда отлажена. Она многое скроет чего другим не нужно. И прикроет кого надо. По судам и прокуратурам тут никого не затаскают из медперсонала - будь спок!

Вадик Юдин, наш заведующий, немногим от Ароныча отличался. Он заходил по утряне в наблюдалку, с минуту смотрел на очередного привязанного, как бы оценивающе, потом быстро принимал решение. Если считал необходимым, подключал терапевта, хирурга, сам пытался реанимировать тяжёлых.

Сурова училась у обоих садистов. Покойный Витёк Матвеев рассказывал мне, сколько она ему назначала серы. Но мне как-то тогда не верилось...

И вот она, топ-модель, молодая красавица, стоит возле перемотанного широким бинтом Камайкина и так же спокойно, как и Вадим Михайлович, смотрит как бы "оценивающим" взглядом.

- Значит, фашисты? - переспрашивает вдруг она.

Саня не отвечает - даже не поворачивает в её сторону голову.

- Давайте тогда вот что, - говорит уже медсестре Сурова, - двадцать миллиграмм седуксена внутривенно. Если не уснёт, тогда ещё аминазин сделаете.

Сурова уходит, через некоторое время появляется дежурная медсестра со шприцом в руке. Она делает седому в вену укол. Через некоторое время Саня уходит от него в забытье. Рядом с ним лежит, тоже привязанный к шконке, Саша Цыбанов. Он громко стонет от инъекций сульфозина и тизерцина.

- Ой, мама... Мама!

Мне жаль его, но я ничем не могу ему помочь...

Утром с разрешения дежурившей добродушной санитарки я иду в туалет, а заодно и покурить. Курилка, соединённая с туалетом, - маленькая комнатушка с двумя, напротив друг друга, длинными лавочками. На них рассаживаются по четыре человека. Кто-то встаёт у зарешёченного окна, кому не хватает места в курилке - курит в туалете. Иные курят, сидя на толчках, одновременно справляя тяжёлую нужду. Всё г…но смывается автоматически.

Мне достаётся место в курилке. Народу в туалете немного - многие ещё спят с тяжёлых нейролептиков. Я прикуриваю у больного от папиросы. Спички мало кто имеет: через каждые два дня, а то и чаще - шмоны. Не успев выкурить и половину, у меня просит оставить ему покурить седой хроник.

- Совесть поимей! У пацана просишь, - укоризненно говорит ему дядька помоложе, совсем непохожий на психбольного. Тут много таких "непохожих". Или я, будучи ещё юным и незрелым, отличать не могу мух от котлет...

Едва я возвращаюсь в палату, дежурная смена кричит:

- Завтрак, подъём!

Вот те и раз! А я анализы ещё не сдал…

Сажусь за длинный стол, со всеми остальными. Накрывальщики раскладывают слабенький чаёк и небольшие порции манной каши. Тут же появляются на большой тарелке кусочки батончика с маленьким квадратиком сливочного масла, которые моментально расхватывают ещё сонные обитатели наблюдательной палаты номер один.

Позавтракав, я кормлю с ложки привязанного Саню Цыбана. Он благодарно кивает мне, просит попить чаю. Я подношу к его губам маленькую, металлическую кружку.

- Спасибо, пацан!

После завтрака выполняются врачебные назначения. Таблетки выдают во время еды, а после - уколы. Меня вызывают в процедурный кабинет. Там уже две молодые медсестры вовсю колят болючими уколами пациентов нашей палаты.

Раньше аминазин разбавляли половиной ампулы раствора новокаина, чтобы не так было больно. Тем более биксы в то время были стеклянные, иглы туповатые. Многим больным приходящий в отделение хирург вырезал абсцессы на ягодицах, если не помогал парафин. Я стою со спущенными штанами больничной пижамы и семейными трусами, медсестра шлёпает по ягодице, вводит назначенную дозу. Кто-то даже подпрыгивает от боли.

Медсестра недовольно отпускает неприятную фразу, после чего уходит с металлической коробкой биксов, наполненных инъекциями, в наблюдательную палату - колоть привязанных; другая остаётся в процедурном кабинете.

Я захожу после укола в туалет и закуриваю. Голова кружится от укола, жопа болит, невозможно сидеть в курилке. По возвращении в палату нарываюсь на ругань медички.

- Ну-ка, ложись, а то на вязках окажешься! После аминазина разве можно ходить? Упасть хочешь?!

Спорить бесполезно, и я со стоном медленно опускаюсь на шконку.

- Падлы поганые! Садисты проклятые! - ругаю я про себя и психиатров и медсестёр. - Вас бы так поколоть! Сперва на себе испытайте.

Я не такой идиот, чтобы произносить это вслух. Рядом лежит наглухо завёрнутый Юра Двуглов. Все его ноги и тело покрыты ужасными ожогами от сигарет. Двуглавый тушил их сам о себя. Он глупо улыбался, потирая, как маленький, рука об руку.

Во второй палате лежал его родной брат, Вадик. Высокий, худой как спичка парень, он не был таким слабоумным, как Юрка, как раз наоборот - весьма симпатичный и активный. Вадим охотно играл в шахматы, домино и шашки, хорошо соображал в игре. Иногда он зачумлялся, и его заводили в наблюдалку.

- Трахаться хочу! - орал привязанный Двуглов-младший.

- Фашисты, блин, фашисты! Вторая мировая! - вторил ему Юра.