Том 3. Воздушный десант - Кожевников Алексей Венедиктович. Страница 12

И казалось нам, что мы одни на свете, все другие — не настоящие, сон, дунь на них — и рассеются, что всегда будет так, никто и ничто не грозит нам.

А беда подбиралась. От главных ворот по тропе через парк каждый день проходил высокий-высокий, худой-худой человек с длинной, узенькой головкой. Мы с Танюшкой прозвали его Змеем-Горынычем.

У него была тачка, метла, грабли и вилы. Он сметал и сгребал по парку весь опавший лист на тропу, грузил его в тачку и куда-то увозил. Когда мы пробегали около него, Горыныч поглядывал на нас молчком, не грозно и не страшно. Нам совсем не думалось, что скоро нашей жизни в избушке придет конец.

Но вот Горыныч добрался до избушки, кое-как просунулся в нее с метлой и загорланил:

— А вы чего тут? Грязь, сор разводите. Ишь как отстряпали, завазгали! Конюшню сделали. А ну, марш!

В маленькой избушке его голос казался не по-людски громким и диким. Мы начали хватать свое добро, которого немало понатаскали в избушку.

— Куда? Зачем?! Снова мусорить?! — громыхал Горыныч. И выдал нам только стаканчики, в которых стояли цветы, мою рабочую палку, пустые консервные банки, грибную корзинку и ножик. А все остальное — орехи, желуди, листья-тарелки, венчальные пояса и венцы — вышвырнул метлой в общую груду мусора.

Мы с Танюшкой бежали в самый дальний, неприбранный угол парка, в глухой, темный овраг, куда не было никакой тропы и, пожалуй, никогда не добиралась метла Горыныча.

Надо было найти быстро что-нибудь, куда припрятать наше имущество. На глаза попался большой выворотень. Это была старая ель, поваленная ветром. Вместе с корнями она вывернула и поставила целую стену земли, а рядом с нею сделала глубокую яму. Сверху над ней густо нависала бузина в красных ягодах. Мы и спрятали наше добро в эту яму-вывертень. Говорить так — вывертень — было легче, чем правильно: выворотень.

Долго сидели мы молчком, как неживые. Я хорошо представляю, что переживали Адам и Ева, изгнанные из рая. Перед тем как расходиться по домам, Танюшка спросила:

— Завтра придешь? — Она думала, что нашей дружбе наступил конец. — Приходи!

— Ладно. А ты не заблудись!

Для верности мы запомнили около нашего вывертня несколько приметных деревьев, которые нельзя спутать с другими.

Назавтра я пришел в то же время, как и раньше. А Танюшка уже там как ни в чем не бывало. И встретила меня:

— Сегодня будем играть в домашность. — Веселая была девчонка.

— Я не умею.

— А чего тут уметь! — Она повела глазами по нашему новому убежищу. Яма была неровная, с голой глинистой землей, с обрывками корней. — Надо подровнять, устлать листом…

Вот где пригодилась мне игра в своего папку — рабочего на кирпичном заводе, она обучила меня обходиться с глиной. Из своей рабочей палки я сделал небольшую лопатку, сровнял у ямы дно, стенки, затем пошлепал их и затер жидкой глиной. Танюшка натаскала сухого листа. У нас снова появились венчальные короны, пояса, тарелки, еда. Новое убежище полюбилось нам больше избушки, — ведь оно было таинственней, сказочней, надежней. Туда не скоро, а может, никогда не доберется Змей-Горыныч со своей метлой.

Мы повторяли знакомые игры и придумывали новые из своей жизни: косили, жали, пекли пироги и ватрушки из глины, играли в «пастуха и стадо». Танюшка уломала меня — ей хотелось этого до слез, — и я согласился поиграть в «дочки-матери». Она нашила на мою рубаху большой лопух — платок, потом кормила меня, учила буквам, ругала как сынка, только называла не Витькой, а Матрешкой.

Из всех игр эта была у нее самая любимая, самая веселая. А у меня — «озорной поросенок». Я придумал ее сам для себя. Тут на меня ничего не цепляли, я просто-напросто бегал на четвереньках, швырял и опрокидывал башкой что ни подвернется. Танюшка усмиряла меня, загоняла домой. Ну, тогда и ей доставалось.

И вдруг Танюшка не пришла. Целый день перебегал я то в избушку, — может, она решила играть снова в ней, — то под вывертень. На другой день избегал весь парк, Танюшки не было нигде. Стало ясно: не придет, что-то случилось. Заболела или вдруг уехала. Почему-то не прибежала забрать свои стаканчики, венчальный пояс и венец, попрощаться со мной. Обиделась на меня? Вроде не за что. Последний раз играли мирно, расстались весело. Каждый день я проведывал вывертень, избушку, парк, тосковал, поджидал, искал Танюшку — и так всю осень, до снега. Я знал, что она была приезжая, гостья. Но откуда приехала, у кого гостила — не подумал спросить: и в голову не пришло, что наша дружба кончится вот так.

Однажды я набрался храбрости и спросил Горыныча, где та девочка, которую он выгнал из избушки вместе со мной. Горыныч открыл рот, сощурился, повспоминал, знать, вспомнил и сказал:

— Она не здешняя, она из-за реки сюда прибегала.

Из-за реки. Ну, там всех не переспросишь, там живет много народу.

Пропала моя Танюшка.

Мой отец работал на заводе один, мама родила мне братишку Даньку и сидела с ним дома. Получали они все только по карточкам и еле-еле кормились сами. Бабушка работала в колхозе. Колхозникам обещали уплатить за работу в конце года, когда соберут урожай.

А пока что жили мы на подножном корму, варили грибы, щавель, крапиву, добавляя к этому пыль былого, как в сказке — «по амбарам помету, по сусекам поскребу». Нередко харчевались одним жиденьким чайком. Закусывали чаек вместо сахара сказками.

Освещаться было нечем. Керосин все деревенские возили тайком из Москвы (в поездах провоз запрещен), делали для этого особые хитрые бидоны, похожие на чемодан, и потом еще ставили их в настоящие чемоданы. Бабушка боялась перевозить керосин в поезде, и мы старались больше сумерничать. В постели забирались спозарань, с первой вечерней темнотой, а выбирались из них уже п? светлу. В крайних случаях зажигали лучину. И спичек не было. Чтобы зажечь лучину, растопить печку, искали в загнетке красный уголек от прежней топки либо приносили его в пустой консервной банке от соседей. В деревне обязательно держался у кого-нибудь красный уголек.

Бабушка утешала меня сказками. Запрошусь на улицу играть, а там зима, морозище, и бабушка сует мне сказку, вроде соски. Надоест сидеть в темноте, заскулю: «Съезди в Москву, привези керосину», — бабушка снова улещает сказками.

Чаще всего рассказывала про Иванушку-дурачка. И однажды закончила так: «Обвенчался Иванушка с царской дочерью и устроил пир на весь мир. А потом, когда все гости разъехались, Иванушка с царевной поели картошечки и легли спать». И бабушка вытянула из печки чугунок с горячей картошкой.

Мне такой конец очень понравился, и с той поры все сказки пошли с ним. Как только бабушка произносила последние слова: «обвенчались» либо «стали жить-поживать, добра наживать», я добавлял: «А потом поели картошечки и легли спать».

И хоть не всякий день появлялся у нас чугунок с картошкой и заменяла его картошка из сказки, но жизнь от этого казалась сытней и спалось крепче.

5

Над моим оврагом появился немецкий самолет-разведчик. Мне надо поскорей убираться отсюда, спать нельзя.

Разгорелось солнце, и сиреневый лес обратился в золотой. Набежало на солнце облако — лес окутался зыбкой, текучей дымкой. Красуется, меняет наряды, как девушка на выданье. Нет ему никакого дела до нашей войны.

Поднимаюсь на другой скат оврага. И здесь неширокой опушкой стоит сильно обдутый, поределый кустарник. Дальше — поля: то белесые, сжатые, с копнами пшеницы, то зелено-желтые — неубранный табак или кукуруза.

За полями стоит, поколыхиваясь, высокий частокол сизых дымков — топят печи в каком-то населенном пункте за увалом. День будний, а поля и дороги почему-то пустые, праздничные.

Над кустарником вблизи меня поднимается несколько больших дубов. Снимаю вещмешок, тяжелое обмундирование и взбираюсь на дуб, который поветвистей и полиствяней. Мне надо увидеть лес, где назначен нам сбор.

Кругом поля, селения, дороги. А леса нет. Только узенькой золотой грядой со многими развилками и отростками, как оленьи рога, тянется он по оврагу. Такой не могли выбрать для сбора. Нам описывали большой дремучий лес. Где же он?