Имаджика. Примирение - Баркер Клайв. Страница 89
— Ладно, тогда нам надо найти тебе поесть. Ты не заглядывал в дома?
— Я не вор.
— Не думаю, чтобы кто-нибудь вернулся сюда, Афанасий. Давай найдем тебе какое-нибудь пропитание, пока ты не околел с голоду.
Они подошли к ближайшему дому, и после нескольких ободряющих наставлений Миляги, который был немало удивлен такой щепетильностью, Афанасий вышиб дверь ударом ноги. Дом либо стал жертвой мародеров, либо был покинут хозяевами в большой спешке, но кухня была не тронута, и там нашлось немало съестного. Афанасий приготовил себе сандвич, запачкав кровью хлеб.
— Меня одолел такой голод, — сказал он. — Я полагаю, ты постился, не так ли?
— Нет. А что, надо было?
— Каждый решает по-своему, — ответил Афанасий. — У каждого — своя дорога на Небеса. Я, к примеру, знал человека, который мог молиться, только примотав к чреслам целое гнездо зарзи.
Миляга поморщился.
— Это не религия, это какой-то мазохизм.
— А мазохизм, по-твоему, не религия? — спросил Афанасий. — Ты меня удивляешь.
Миляга был поражен, убедившись, что Афанасий обладает определенными способностями к остроумию, и обнаружил, что стал относиться к нему куда теплее, чем прежде. Возможно, в конце концов они и сумеют поладить, но любое примирение будет иметь поверхностный характер, если не состоится разговор о Просвете и о том, что там произошло.
— Я должен попросить у тебя прощения, — сказал Миляга.
— Вот как?
— За то, что произошло в лагере. Ты потерял множество людей, и все это из-за меня.
— Сомневаюсь, что события могли развиваться как-то иначе, — сказал Афанасий. — Никто из нас не знал природы сил, с которыми мы столкнулись.
— Не уверен, что знаю ее сейчас.
Лицо Афанасия помрачнело.
— Мистиф причинил много несчастий, послав к тебе свое привидение.
— Это было не привидение.
— Так или иначе, это потребовало от него колоссального усилия воли. Я уверен, что Пай-о-па знал о том, чем это грозит ему самому и моим людям.
— Он никогда никому не хотел зла.
— Так какая же цель подвигла его на это?
— Он хотел увериться в том, что я понял свое предназначение.
— Это недостаточная причина, — сказал Афанасий.
— Это единственная причина, которую я знаю, — ответил Миляга, умолчав о другой части послания Пая, которая была связана с Сартори. У Афанасия все равно нет ключа к этой разгадке, так зачем же его понапрасну беспокоить?
— У меня такое впечатление, что происходит что-то, чего мы не понимаем, — сказал Афанасий. — Ты видел воду?
— Да.
— И тебя это не беспокоит? Миляга, здесь трудятся какие-то силы помимо нас. Может быть, мы должны найти их, спросить у них совета?
— Какие силы ты имеешь в виду? Других Маэстро?
— Нет. Я имею в виду Мадонну. Мне кажется, она может быть здесь, в Изорддеррексе.
— Но ты не уверен.
— Но что-то же двигает эти воды?
— Если б она была здесь, неужели ты не знал бы об этом? Ведь ты был одним из ее верховных служителей.
— Никогда я им не был. Мы молились у Просвета, потому что там было совершено преступление. С этого места в Первый Доминион была похищена женщина.
Флоккус Дадо рассказал Миляге эту историю, когда они ехали по пустыне, но потом произошло столько событий, что он совсем забыл о ней, а ведь это, без сомнения, была история его матери.
— Ее звали Целестина, не так ли?
— Откуда тебе это известно?
— Я встречался с ней. Она все еще жива и сейчас находится в Пятом Доминионе.
Афанасий прищурился, словно для того, чтобы навострить свой взгляд и пригвоздить эту ложь к позорному столбу. Но через несколько секунд улыбка тронула его губы.
— Стало быть, ты поддерживаешь отношения со святыми женщинами, — сказал он. — Значит, для тебя еще есть надежда.
— Ты сможешь сам встретиться с ней, когда все завершится.
— Я очень хотел бы.
— Но сейчас мы должны строго придерживаться нашего курса. Никаких отклонений быть не должно. Ты понимаешь? Мы сможем отправиться на поиски Мадонны, когда Примирение закончится, но не раньше.
— Я чувствую себя таким уязвимым, — сказал Афанасий.
— Мы все себя так чувствуем. Это неизбежно. Но существует кое-что еще неизбежнее.
— Что же?
— Целостность, — сказал Миляга. — Мир будет исцелен, и это куда неизбежнее, чем грех, смерть или тьма.
— Хорошо сказано, — ответил Афанасий. — Кто тебя этому научил?
— Ты еще спрашиваешь — ты ведь обвенчал меня с ним.
— А-а-а. — Он улыбнулся. — Тогда позволь тебе напомнить, для чего мужчина женится. Чтобы обрести целостность в союзе с женщиной.
— Может быть, кто-то другой, но не я, — сказал Миляга.
— Разве мистиф для тебя не был женщиной?
— Иногда…
— А в другое время?
— Ни мужчиной, ни женщиной. Блаженством.
Афанасий, похоже, был крайне обескуражен.
— Это кажется мне нечестивым, — сказал он.
Миляга никогда не рассматривал свою связь с мистифом с точки зрения религиозной морали, да и сейчас не собирался взваливать на себя ношу подобных сомнений. Пай был его учителем, его другом и его возлюбленным, а кроме того был беззаветно предан Примирению с самого начала. Миляга не мог поверить, что его Отец допустил бы подобный союз, не будь он святым и благословенным.
— По-моему, лучше нам оставить эту тему, — сказал он Афанасию. — А иначе мы опять вцепимся друг другу в глотки, чего лично мне крайне не хотелось бы.
— Мне тоже, — ответил Афанасий. — Давай не будем это обсуждать. Скажи, куда ты отправишься дальше?
— К Просвету.
— А кто из членов Синода будет там?
— Чика Джекин.
— Ага, так ты выбрал его?
— Ты его знаешь?
— Не очень хорошо. Мне было известно, что он пришел к Просвету гораздо раньше меня. Собственно говоря, вряд ли вообще кто-нибудь знает, сколько лет он там провел. Странный он человек.
— Если бы это было основанием для вывода о профнепригодности, — заметил Миляга, — тогда мы бы оба остались без работы.
— Что ж, согласен.
После этого Миляга высказал Афанасию наилучшие пожелания, и они расстались — с учтивостью, если не с симпатией. Миляга подумал о пустыне за пределами Изорддеррекса, и эвретемекская кухня скрылась из виду, через несколько секунд уступив место огромной стене Просвета, возвышавшейся из тумана, в котором он надеялся отыскать последнего члена Синода.
4
По дороге потоки продолжали сливаться друг с другом, и вскоре Юдит и Хои-Поллои шли уже по берегу настоящей реки, которая была слишком широкой, чтобы перепрыгнуть через нее, и слишком бурной, чтобы перейти ее вброд. Никакие берега не сдерживали эти воды, но та же сила, что влекла их к вершине холма, не позволяла им растечься. Река взбиралась вверх, словно животное, чья шкура постоянно росла, чтобы дать приют силе, которая вливалась в нее с каждым новым притоком. К настоящему моменту цель ее не вызывала никаких сомнений. На вершине холма было расположено только одно здание — дворец Автарха, и если только бездна не собиралась разверзнуться посреди улицы и поглотить эти воды, они неизбежно должны были привести к воротам крепости.
У Юдит были разные воспоминания о дворце. Некоторые, подобно видению Башни Оси и расположенной под нею комнаты, в которую стекали подслушанные молитвы, внушали тревогу и страх. Другие же были исполнены прямо противоположных чувств: она дремала в постели Кезуар под пение Конкуписцентии, а любовник, который показался ей слишком совершенным, чтобы быть реальным, покрывал поцелуями ее тело. Конечно, его уже там нет, но она вернется в построенный им лабиринт, ныне обращенный на службу совсем иным силам, неся с собой не только его запах («от тебя воняет соитием», — сказала Целестина), но и плод их любви. Ее надежды на откровения Целестины, без сомнения, были разбиты именно из-за этого. Даже после отповеди Тэя и увещеваний Клема эта женщина все равно продолжала обращаться с ней, как с парией. А если та, лишь однажды соприкоснувшаяся с Божеством, учуяла Сартори в запахе ее кожи, то Тишалулле наверняка не только почувствует тот же запах, но и догадается о ребенке. В ответ на возможные вопросы и обвинения Юдит решила говорить только правду. У нее были причины для каждого поступка, и она не собирается подыскивать для них фальшивые оправдания. К алтарю Богинь она приблизится не только со смирением, но и с чувством собственного достоинства.