Дневник. Том 2 - де Гонкур Жюль. Страница 26

времен с современной лицедейкой.

Но само божество показалось мне сегодня вечером каким-

то старым. У него покрасневшие веки, лицо такого же кирпич

ного цвета, как когда-то в Рокплане, борода и волосы всклоко

чены. Из рукавов куртки выглядывают манжеты красной

шерстяной фуфайки, а на шее повязан белый фуляр. После бес

конечных хождений взад и вперед, открывания и закрывания

дверей, появления и ухода посетителей, в том числе актрис,

пришедших поговорить о стихах из «Возмездий», которые они

собираются декламировать с театральных подмостков, после

того как нечто таинственное происходит в передней, Гюго опу

скается на пуф подле камина и медленно, как будто бы слова

его — плод утомительных раздумий, начинает говорить, в связи

с детальным фотографированием, о Луне, о том, что он всегда с

огромным интересом старался разобраться в изображении ее

поверхности, о ночи, проведенной вместе с Араго в обсервато

рии. Он рассказывает о телескопах того времени, приближав

ших Луну к нашему глазу всего лишь на девяносто лье, так

что, по его словам, если бы там был какой-нибудь монумент —

а говоря о монументах, Гюго неизменно называет собор Па

рижской богоматери, — он бы казался нам не больше точки.

«Но теперь, — продолжает он,— благодаря всяческим усовер¬

шенствованиям и линзам в метр величиной, Луна будет значи

тельно приближена к нашему глазу. Сильное увеличение

связано, правда, со всякими хроматическими явлениями: диф

фузией, радужным размыванием контуров. Но это ничего не

значит, и мы вправе ждать от фотографии большего, чем ви

дим на картах лунных гор».

Потом, уж не помню как, разговор перескакивает с Луны на

Дюма-отца. «Знаете ли, — обращается Гюго к Готье, — говорят,

что я был в Академии... Да, я действительно там был, чтобы

способствовать избранию Дюма. И добился бы его избрания,

потому что пользуюсь авторитетом среди своих коллег. Но

сейчас их в Париже всего тринадцать человек, а для выборов

необходимо присутствие двадцати одного члена Академии».

Из Пасси в Отейль я возвращаюсь этой ночью пешком. Вся

дорога одета снегом. Оседающий изморозью сырой туман весь

пронизан рассеянным светом луны. Каждая веточка окутана

снежной пеной и словно покрыта сверху леденцом; ветви де

ревьев будто в перламутровых наростах. И чудится, что дви

жешься в каком-то аквариуме, при голубоватом тусклом свете,

среди больших белых звездчатых кораллов. Этот снежно-лун-

ный пейзаж так меланхолически-фантастичен, что мысль о

смерти на его фоне почти сладостна. Кажется, что без сожале

ния уснул бы в этой поэтической стуже.

Воскресенье, 11 декабря.

Чтобы позавтракать, мне, пожалуй, не остается ничего дру

гого, как настрелять у себя в саду воробьев.

12 декабря.

Сегодня ночью был мороз, затем оттепель — и снова мороз;

первый раз в жизни мне довелось увидеть, точно в феерии, не

кое маленькое чудо природы. Каждый листочек покрыт сверху

другим, ледяным листком, так что, если поднимешь куст, со-

гнувшийся под тяжестью этого хрусталя, он звенит, точно лю

стра, и вся эта ледяная флора дребезжит у твоих ног, как бью

щееся стекло. Я с интересом рассматривал листья падуба,

словно засунутые в какой-то алмазный футляр, пока истаивала

эта недолговечная ледяная оболочка. < . . . >

Пятница, 16 декабря.

Сегодня получено правительственное сообщение о взятии

Руана *. Я счастлив удостовериться в том, что Флобер, грозив

ший застрелиться, просто бахвалился.

Поддаться какой-то глупой любви ко всяким кустикам и,

вооружившись садовыми ножницами, очищать целыми часами

старый плющ от сухих веточек, полоть грядки фиалок, удоб

рять их смесью чернозема с навозом — и все это в тот момент,

когда крупповские пушки могут ежеминутно обратить и дом

мой и сад в развалины! Какая нелепость! Но я отупел от горя,

и мною овладела мания, как у старого, ушедшего от дел лавоч

ника. Боюсь, что под моей шкурой литератора во мне уже не

осталось ничего, кроме садовода.

Воскресенье, 18 декабря.

Нынче в Опере концерт. Замечаю, что все перекупщики би

летов нарядились солдатами Национальной гвардии.

Цены в меню у Бребана на сегодня, 18 декабря: Крылышко

цыпленка — 9 франков. Ножка — 6 франков.

Вторник, 20 декабря.

Не знаю точно, какова причина — отсутствие ли свежего

мяса, недостаток ли питательности всей этой вываренной и за

консервированной тухлятины, нехватка ли азота или недобро

качественность и неудобоваримость этой лишь обманывающей

голод еды, которую вот уже полгода как подают вам в ресто

ранах, — но вполне сытым не бываешь никогда; что бы ты ни

съел — всегда остаешься голодным. Нынче ночью мне при

шлось встать с постели, чтобы погрызть шоколада.

По дороге на кладбище застаю на площади Клиши, подле

статуи генерала Монсе, мобилизованных и готовых к отправке

солдат Национальной гвардии. Они в серых плащах, за спиной

у них мешки с торчащими наружу колышками палаток. Их

окружают женщины и дети, которые до последней минуты не

могут расстаться с ними. У девочки, примостившейся между ко-

лен у отца, за спиной мешочек с морским сухарем, играющим

для нее роль солдатского хлебного пайка. Молоденькие девушки

застенчиво и с опаской держат ружье брата или своего милого,

забежавшего в винную лавочку. Мелькают, хлопая на ветру.

красные полы плаща разносящей вино маркитантки.

Вот привезли какие-то мешки; из них вываливают на мо¬

стовую пакеты патронов, и вскоре вся она покрывается клоч

ками их серой обертки. Солдаты — кто стоя на коленях прямо

на мостовой, кто усевшись на пьедестал статуи маршала, — на

бивают патронами, розданными по сотне на каждого, свои ра

скрытые сумки, а мимо них движутся похоронные процес

сии, сопровождаемые национальными гвардейцами с опущен

ными дулом к земле ружьями.

В ресторане напротив меня сидит этот простак Марио Юшар

и каждому, кто, на беду, оказался поблизости, излагает свой

собственный план кампании.

Со времени осады походка парижанина, по-моему, совер

шенно изменилась. Она, правда, всегда была несколько тороп

ливой, по прежде чувствовалось, что это походка праздноша

тающегося, фланера. Теперь же каждый словно торопится как

можно скорей вернуться домой.

Суббота, 24 декабря.

По выходе с вокзала наткнулся на крестьянина, влюбленно

прижимавшего к груди кролика, за которого он запрашивал

с прохожих сорок пять франков.

Невзирая на пруссаков, Париж приступил к сооружению

новогодних ларьков. Иные — против пассажа Оперы, напри

мер, — уже почти готовы. Это убогие лавчонки, сколоченные из

негодных досок, оставшихся от постройки солдатских бараков,

со скудным ассортиментом жалких игрушек.

Захожу к сапожнику на площади Биржи. Жена его, то со

слезами в голосе, то с нервным смешком, рассказывает о своем

сыне, солдате мобильной гвардии, который находится сейчас

в казарме Восточного форта. И вдруг вся сила ее материнской

любви прорывается в обращенных ко мне словах: «Поверите ли,

сударь, — как ни странно, но, уверяю вас, это сущая правда! —

стоит начаться канонаде, и я сейчас же узнаю по звуку, когда

стреляет пушка Восточного форта».

На темной грязной улице Круассан, перед лавчонками с

вывеской «Оптовая продажа газет», любопытное зрелище: ква

кающая, как лягушата, детвора, юные звонкоголосые глашатаи

парижских газет, которые, проказничая, подсчитывают на