Сын - Майер Филипп. Страница 5

Педерналес – речка мелкая и узкая, ярдов сто в ширину и всего несколько футов глубиной. По берегам росли старые кипарисы и сикаморы, а в самой реке полно водопадов и живописных заводей, где резвились угри. Как и большинство рек Техаса, для плавания в лодке она не приспособлена, что, по мне, даже хорошо – народу на реке поменьше.

Я нарыл червей на берегу, набрал чернильных орешков на поплавки и отыскал удобное местечко в тени кипариса. Выше по склону раскинула ветви шелковица, усыпанная ягодами, – их было столько, что никаким птицам не справиться. Сняв рубаху, я забрался на дерево и нарвал ягод, сколько мог, чтоб отнести матушке.

Потом занялся рыбалкой, но все время был настороже – дома-то мне снизу не видно было. Индейцы любили проехаться вдоль русла реки, а отец забрал единственную магазинную винтовку. Впрочем, оно и к лучшему, потому как я вынужден был внимательно смотреть по сторонам – капли поблескивают на камнях, следы скунса в грязи, цапля в дальней заводи. Даже рысь пряталась в ивняке – думала, никто ее не заметит.

Дальше по берегу в ореховой роще белки баловались с зелеными еще орехами – надкусывали их и швыряли на землю. Мне всегда было любопытно, почему белки так поступают, они ведь портят половину орехов, прежде чем те созреют. Надо бы преподать им урок. Беличья печень – лучшая наживка; будь сам Создатель рыбаком, он бы только ее и использовал. Но тяжелое ружье против пушистых хвостов – это чересчур. Жаль, что у меня не было с собой «кентукки» 36-го калибра. Я присмотрелся внимательнее к шелковице, которую набрал для матери. В общем, вскоре шелковица кончилась. Мама все равно больше любит ежевику. Шелковицу она считает чем-то вроде чая из сассафраса, дурной заменитель.

Просидев еще час с удочкой, я заметил на другом берегу стайку индеек и подстрелил одну. Начисто снес ей голову с семидесяти ярдов. Я в отличие от брата умел метко стрелять. Птица продолжала бешено хлопать крыльями в попытке взлететь, а кровь фонтаном била вверх. Выстрел, который мог бы остаться в истории.

Привалив удочку камнем, я прочистил ствол, отмерил порох и зарядил ружье. Потом побрел вброд через реку за своим трофеем.

Рядом с индейкой, лежавшей в луже крови, из песка торчал наконечник копья, дюйма четыре длиной. Я присел рядом и долго разглядывал его; две бороздки у основания, которые пытаются копировать нынешние мастера. Местный кремень другого цвета, от кремового до коричневого, и это поведало мне кое-что еще – наконечник проделал долгий путь.

Когда я вернулся к своей удочке, та медленно плыла вниз по реке, а на крючке болтался здоровенный сом – такой случай выпадает один на миллион. Я боялся, что упущу рыбину, но сумел без труда вытащить ее на берег.

Странно это все, – задумался я. Сидя на берегу, я заметил нечто непонятное и в небе над головой. Приложил к глазу неплотно сжатый кулак и в эту самодельную подзорную трубу разглядел Венеру, заметную на небосклоне ясным днем. Очень дурной знак. Я подхватил индейку, сома, измазанную шелковицей рубашку и торопливо поволок все добро домой.

– Быстро ты, – удивилась мать. – Только одна рыбина?

Я протянул ей индейку.

– Мы услышали выстрел и заволновались, – сказала сестра.

– Я не уходил далеко от дома.

– Индейцы не тронут, – успокоила мама. – Солдаты теперь повсюду.

– Я не за себя боялся, а за тебя и Лиззи.

– О, Илай, – улыбнулась мама. – Мой маленький герой.

Она словно бы не заметила испорченной рубахи, и еще от нее пахло бренди, который мы хранили для важных гостей. И от сестры тоже несло бренди. Должно быть, ей ударило в голову, потому что она нежно чмокнула меня в щеку. Я разозлился. Хотел напомнить им про Майлза Уоллеса, которого похитили около месяца назад. Но в отличие от бедняги Уоллеса, которого команчи скальпировали уже в нескольких милях от дома, я-то не был косоглазым уродом. Мне, может, даже хотелось иногда, чтобы они меня украли, – ведь индейцы только и делают, что ездят верхом да стреляют.

Еще раз проверив наш арсенал, я вышел из дома и вскарабкался в свой гамак, откуда видно было и реку, и дорогу, и вообще всю округу. «Ягербуш» прихватил с собой. Неплохо, конечно, подстрелить добычу, покачиваясь в гамаке, – вот такая жизнь была бы по мне, – но до сих пор мне это не удавалось. Сквозь заросли кизила у родника я видел, как брат собирает ежевику. Дул легкий ветерок, и было очень приятно нежиться в тени, вдыхая аппетитные запахи с матушкиной кухни. Братец, конечно, прихватил с собой ружье, но бросил его в стороне, дурацкая привычка. Отец сурово относился к таким вещам – коли берешь с собой оружие, держи его под рукой.

В тот день брату повезло, индейцев мы не видели. Ближе к закату я заметил, как что-то движется в камнях над рекой, прячется за стволом кедра, вновь выглядывает, но оказалось, что это просто волк. На таком расстоянии можно было принять его за койота, но койоты бегают поджав хвост, как брехливые псы, а волки гордо держат хвост прямо. У этого зверя хвост торчал прямо, и он был светлосерым, почти белым. Пришлось сползти с дерева, чтобы ветки не мешали, и пристроиться у края утеса. Я взял зверя на мушку, целясь чуть выше спины. Он остановился, вскинул голову, принюхиваясь, видать, к нашему обеду. Я взвел первый курок, потом мягко нажал на спуск. Волк взвился в воздух и тут же рухнул замертво. Отец использовал для пыжей промасленную оленью кожу, и наши пули летели дальше и точнее, чем те, что с хлопковыми пыжами, как у большинства жителей границы.

– Илай, это ты стрелял? – крикнула сестра.

– Это просто волк, – отозвался я. Подумал, что надо бы спуститься за шкурой – белый волк, никогда таких прежде не видел, – но решил не рисковать, все-таки уже смеркалось.

Ужин задержался допоздна, потому что готовили на этот раз все, что нашлось в кладовой. Зажгли свечи, штук семь или восемь, тоже невиданная роскошь. Мать с сестрой стряпали весь день напролет и подавали теперь одно блюдо за другим. Все мы понимали, что это вроде наказания для отца – за то, что бросил нас одних, ввязавшись в сумасбродную затею, но все помалкивали.

Мы с братом пили холодное молоко, а мать с сестрой прикончили целую бутылку белого вина, которую мы купили у немцев. Отец хранил это вино для особого случая. Ужин начался с белого хлеба, масла и вишневого джема, потом ели копченый окорок, сладкий картофель, жареную индейку, жареную рыбу, фаршированную диким чесноком, стейки, запеченные на углях, последние весенние сморчки, тоже зажаренные в масле, и теплый салат из амаранта и шпината, заправленный сливочным маслом с чесноком. В жизни не ел так много масла. На десерт было целых два пирога – с ежевикой и со сливой, которые сегодня набрал братец. В кладовой не осталось ничего, кроме сухарей и солонины. Если отцу хочется гарцевать в компании с Сифилитиком, заявила мать, пускай и питается, как Сифилитик.

Я чувствовал себя немножко виноватым из-за отца, но не мог удержаться и с удовольствием умял свою порцию. А вот мать совсем не смущалась и даже потребовала еще вина. После ужина всех сморило.

Я отнес остатки окорока в холодный погреб к роднику и присел поглядеть на звезды. Я сам придумал им названия: Козел, Гремучая Змея, Бегущий Человек, – а братец вечно совал мне Птолемея, в котором никакого толку. Дракон похож на змею, а вовсе не на дракона. Большая Медведица выглядит в точности как бегущий человек, никакого медведя там ни в жизнь не разглядеть. Но мой брат не выносил того, в чем была хоть толика здравого смысла, и все мои попытки переименовать созвездия провалились.

Я загнал лошадей в конюшню, запер ее изнутри, а сам выбрался через крышу. Если индейцы задумают их увести, это потребует времени. Лошади стояли спокойно – добрый знак, потому как индейцев они чуяли лучше, чем собаки.

Когда я вернулся в дом, мать с сестрой уже улеглись на родительской кровати, а брат устроился на койке сестры. Обычно-то мы с ним спали в своей комнате, но в этот раз я не стал возражать. Пристроив ружье, патронташ и башмаки рядом с кроватью, я задул последнюю свечу и забрался под одеяло к брату.