Изольда Извицкая. Родовое проклятие - Тендора Наталья Ярославовна. Страница 24

Ведь О.И. до этого выступила против меня в защиту девчат. А Борис стал говорить о том, что это подлость читать чужие дневники и я осуждаю девушек за то, что они превратили личный мир в сенсацию. Нужно было сделать иначе: кто первый прочел мой дневник, тот должен был со мной поговорить об этом, а не оглашать всем. В общем, Славонька, Б. В. именно рассуждал так, как и я думала. А о моей маске он сказал так, что они очень наивны еще в этом суждении и что эта маска есть у всех, а у Изы она существует потому, что она хороша и обаятельна. Она поняла это, да и как не понять, т. к. об этом ей все говорят, вот она, зная это, выбрала себе героиню и выступает в ее роли. Но это не порок, что я это замечал, но не обращал внимания, ибо знал, что это пройдет у нее, как она встанет взрослей (он говорил о любви). Вот! И когда я на него посмотрела, Славонька, то он был так добр, и я поняла, что со мной он солидарен, что у меня есть поддержка. И вот начала выступать Ольга Ивановна, она после выступления Б. В. заговорила в мою пользу, что я еще очень молодой цыпленок (всего 20!) и что все это пройдет, ибо еще голова юная. Знаешь, Славка, я ей не верю. Вот не верю и все, хоть она много говорила в мою сторону, а чтение дневников чужих назвала свинством. И сказала, что в моем возрасте в дневник можно написать даже то, о чем и не думаешь. Ох! Славка! И Николай Ст. тоже за меня и против чтения чужих дневников. В общем я поняла, что мастера и Б. В. очень легко отнесся, ибо он считает, что все это глупость, т. к. он сам сказал, что девушки все это раздули и что все это не представляет никакой серьезности, просто хорошо, что вы так поговорили, но стоит кончать. И знаешь, Славонька, ребята тоже отнеслись к этому «запросто» как к ерунде. Но мне-то, Славонька, стало легко. Очень легко, что я все сказала и плохое и оскорбительное для некоторых, но они все-таки не поняли, что они не правы, ибо они утверждали, что поступили верно, раз прочли дневники. Собрание кончилось. Говорили еще о Юхтине, о Зиновьеве, который вчера был на занятии, а сегодня уже лежал в больнице, куда попал ночью, его избили за девушку. Кончили… Стали расходиться. А я, Славонька, не знала, что делать… Я стояла у окна и терялась. Я не понимала, что за маска, о которой они мне твердили. Они выступали с предложением, чтобы я с кем-нибудь дружила на курсе (обязательно…) Славонька! Но я не хочу, не хочу, не знаю почему. А Данка Ст. считает, что я должна кому-нибудь с курса доверяться. Тогда опять заступился Борис Вл. Он сказал, что это зависит от характера, а насильно никто ее не смеет заставить. Славонька! Но как я могу дружить, когда у меня есть ТЫ и НИНКА. По-моему, этого достаточно, чтобы доверять свои тайны. А ты… Ты у меня все, и ничто не помешает мне. Ведь без тебя я не смогу заниматься творчеством. Потом ко мне подошла мой лютый враг Данка Ст. и позвала домой. А когда мы пошли в раздевалку, меня все окружили, а Артур стал просить прощение за свою горячность (что за малодушие… не понимаю, тем более он был во многом дерзок и не прав при выступлении). Вдруг навстречу Б. В. — смотрит на меня и улыбается. Я с ним попрощалась, а он… Славка! Я поняла, что он не обращает на это внимания, а главное для него работа и он понял, что девушки мне завидуют, он сам их оборвал, когда Данка мне говорила: «Зачем тебе, Изка, одевать маску, когда ты и так хороша и талантлива», а Б.Вл. одернул ее. Да, неприятно. Но пусть, как бы это ни было, но у меня было чудное настроение. Потом мы с Д. поехали, нас догнали ребята (Лешка и Володя), шли, хохотали, как будто ничего и не случилось. Потом мы с Д. захотели мороженого, каким-то макаром залетели в «Кафе-морож.» на ул. Горького, а потом я пошла на телеграф и заказала на завтра разговор с тобой, родной.

А в общежитии все иначе: они ко мне так все ласковы и внимательны. Кажется, что все теперь хорошо. Но я так ничего и не поняла. Честное слово. Знаю одно, что я, какой была, такой и осталась, только девушки для меня стали яснее.

* * *

17.09.52 г.

Ну вот, сегодня получил я новое письмо, в котором ты описываешь свой приезд и просьбы все по пунктам перечисляешь.

Что ж? Я согласен держать все в тайне, никому не говорить, что было между нами; по телефону не звонить и в общем делать так, как ты велишь!

А может быть, и скоро мне вовсе не придется писать тебе из-за каких-то «дур-девчонок», которых так боишься ты, хоть на тебя и не похоже это.

Кто знает, может быть…

Но только я тебе скажу, Изулик, не нравится мне это, зачем бояться и скрывать, коль все давно уже решилось. (Так думается мне, а может, и не прав я?)

Единственное, что осталось у меня, так это письма милые твои, твой голос, который раз в неделю могу услышать и главное — та встреча, которая должна быть впереди.

Вот три бесценных утешения со мною были день и ночь и два последние из них хотят отнять, но спрашивается, по какой причине я не достоин их иметь?

Скажу тебе, Изулик, любить не трудно, любить гораздо ведь приятней, чем одиноким странником в пустыне быть! И я с тобою не согласен, и не согласен также я с безумством, о котором пишешь ты. Безумен был у Горького красавец — Сокол, и про него писал он: «Безумству храбрых поем мы песню!..» — и я согласен с ним.

Так буду петь и я, пусть голова моя безумна, а может быть, немного и глупа еще. Но душа… душа моя чиста и очень страстна… чем очень я горжусь и никого не побоюсь сказать, что я люблю безумно, безмятежно, как сердце мне велит!!!

На этом сказ я прерываю, так я решил ответить на письмо твое, так сердце мне мое велело написать сегодня.

Но на тебя, Родная, я не сержусь, не в силах этого я сделать…

* * *

18.09.52

Изуленька, родная, бесценная, моя…

Какая молодец ты у меня!

Ты самая хорошая, самая любимая, самая прекрасная на свете. Родная моя! Как я рад, что такая славная ты девушка, ведь именно такую и искал я, чтоб душу ей свою открыть, с которой можно говорить о всех делах общественных и личных.

…

Так начинал писать, Изулик, перед бурей, уж больно радостно мне было после твоего последнего письма, которое я получил сегодня. А что сейчас? После такого разговора, который как несколько минут назад окончился, когда, наверное, ты не успела и в общежитие еще вернуться? Изулька! Не серчай ты на меня! Я не могу писать тебе неправду и никогда тебе ее я не скажу. Что понял я из разговора, — отвечу прямо. Пусть буду, после слов таких, глупцом и юношей безумным, а может быть, и хуже, кто знает — может быть. Но я запутался сейчас и ничего не понимаю, вся голова моя в тумане.

Ты понимаешь, я никогда ни от кого не мог скрывать того, что было на душе, когда я верил твердо сам себе. Я не боялся каждому сказать о всех своих желаниях, конечно, если это было нужно.

А если кто не понимал меня, ехидно улыбаясь, иль просто реплику бросал с завистливою рожей, я не сердился — нет! А просто говорил: ведь есть еще глупцы земные, которые, ну вот нисколько! души не понимают, — но скоро все поймут. (Не все, конечно).

Но если б кто-нибудь посмел мне запретить все то, чего хочу я, к чему стремлюсь, на что имею полное простое право (что каждый может ведь иметь), тогда… тогда я б был другим и разговаривал иначе с каждым, кто посмел такую дерзость говорить, не объяснив, что я не прав при этом.

Прости, Изок, меня, но сейчас я ничего не понимаю, отчета сам себе не могу отдать, мне непонятно: какое они имеют право самое простое запрещать? Послушная ты, даже очень?

И может быть, опять, как в том письме, придется угадать, что в следующий раз ты скажешь: «Не надо, Славка, мне писать!»

О!.. Это будет хуже бури!

…

* * *

19 сент. 52 г.

…

А еще я тебе отвечу на твой дурацкий вывод: нет! Славка! Они не хотят нас разлучить. Нет! Нет! Зачем это им нужно. А потом я тебе вот еще скажу какую вещь: что бы они ни делали: ты мой-мой-мой. Сам сказал, что наши сердца теперь слились навек. Это что-либо значит или нет? Как ты считаешь? А это что-либо значит, что я тебя люблю сильнее жизни, или тоже ничего не значит? Эх ты, Славка…