Бесы пустыни - Аль-Куни Ибрагим. Страница 29

Дело было около полудня. Палач забрался на свой небесный престол. Сахара сияла языками пламени, марево кружило головы, пропекая насквозь огнем геенны обмотанные чалмами головы. И в такой вот момент на него выскочил босоногий мальчишка, почти голый, с непокрытой головой, весь вымазанный грязью, в синяках и в ранах — весь он был в поту, в крови, обхватил руками его колени, прося защиты. Своими ладошками, черными от грязи, всем своим голым, покрытым слоем пыли тельцем он испачкал голубое одеяние Ухи. Весь торжественный вид красавца пошел насмарку, был нещадно испоганен, но это не было единственной причиной, по которой взорвался Уха в тот день — несносный жар, разливавшийся с неба, сыграл свою гадкую роль. Он и сам не знал, как влепил мальчишке пощечину и швырнул его другой рукой назад, к преследовавшим его злодеям. Противники облепили того со всех сторон, связали его жесткой пальмовой веревкой и выволокли на пекло, по острому щебню, с намерением потаскать и бросить в колодец. Эта расправа вполне могла произойти, если бы гадалка вдруг не опомнилась и не остановила травлю — ее как раз ужалил скорпион, и она узрела в этом знак небес.

Юный марабут простил все издевательства своим малым сверстникам, но — какая это разница! — простить взрослому человеку его несправедливость он не мог…

Только дервиш отказывался принимать мусульманскую милостыню — садаку.

В пору детства он гонялся за своевольными козами по окрестным пастбищам, а когда стан его выпрямился и окреп и районы Массак-Меллет и Массак-Сатафат снискали благословение небес, он отправился с крутыми парнями насладиться цветением весны в пустыне, которая стала хозяйкой игривых ручьев и потоков, а может и для того, чтобы самому научиться объезжать верблюдов и попытать счастья в состязаниях с мечом.

Он не только был единственным дервишем в округе, который не принимал садаку, но единственным дервишем во всей Сахаре, которому Аллах дал силы жить на труды свои и давать подаяние тем на равнине, кто сам был неспособен прокормиться на стоянках. После появления шейха братства аль-Кадирийя и изгнания вождя в пустыню аль-Хамада, торговый поток расстроился, небеса оскудели на дождь, и в Азгере начался голод. Сподвижники шейха пошли нападать на народ в оазисах, а стоявшие там племена были вынуждены грабить земледельцев-крестьян, чтобы накормить кочевников. Тем не менее, дервиш решил сам себе искать пропитание и принялся охотиться на зайцев в долинах, прятался в расщелины на склонах и возвращался с ящерицами. Затем отправился за кустарником в восточную степь и принес на стоянку дров. В это время молодые парни увлеклись состязанием — все вдруг возжелали стать всадниками, благородной знатью, важными людьми. И нужда шейха в войске и сподвижниках стала той причиной, в результате чего были удовлетворены амбиции подрастающих упрямцев. Даже мирные вассалы и черные негры подались в рыцари. Бросили торговлю дровами, изготовление древесного угля и устремили все свои помыслы к джунглям, горя нестерпимым желанием нахватать рабов да девок, мулаток из Нубии. Палаточный лагерь страдал от студеного ветра, дувшего с морской стороны, с севера, всякий, как в аль-Хамаде наступал сезон дождей. Дервиш вызвался везти в лагерь дрова. Он обменивал их на несколько горстей фиников, зерна, кусок сыру, сушеное ломтиками мяса и раздавал все это в милостыню нуждающимся, голодающим и просто горделивым лентяям. Народ здравый до сих пор помнит все его страдания и тяготы, когда он возвращался из вади, таща собранные по местам бывших селей^[135] ворохи колючего хвороста и стволы акаций. Пот выступал с обоих его висков струями, словно это были открытые раны, а кровь струилась ниточками по исцарапанным рукам, безжалостно спаленным ударами плетей извечного палача Сахары… А глаза — из глаз его сочились еще более жестокие струи, они жгли хуже пота — эти слезы. Слезы дервиша.

Слезы дервиша в бытовом словаре жителей Сахары похуже вероломного нападения чужих племен. Слезы дервиша жгут сердце и тело, и влекут за собой несчастья и страдания. И доброе предзнаменование оборачивается бедой, когда дервиш оказывается сиротой. Чернокожая кормилица бросится ему под ноги, пока он еще не скрылся в палатке. Встанет перед ними на колени, обовьет руками его босые, грязные, израненные щебенкой ноги, обернет их влажными тряпками, чтобы попытаться хоть что-то на них сберечь от жала палящего солнца и зноя. Слезы капнут на щеки, и вот — она уже тоже плачет.

Она бьет себя в грудь и корчится в мучениях:

— Не ходи! Не ходи за дровами, если все дело слезами кончается. Что тебе толку в дровах этих, если ты все равно не расколешь ствол этой акации?..

На это он, как правило, отвечал ей:

— Я этим деревьям ребра считаю, чтобы твой очаг накормить. Чтобы ваши детки обогрелись у костей мертвых. Я сегодня три акации убил.

Сбросит всю связку на землю и полезет в палатку. Соберутся женщины дрова делить, и старуха, его кормилица, жалуется:

— Плачет. Он плачет. Не может, не в силах он стволы акации колоть, даже если старые, плохонькие. Он думает, она и так помрет, потому что ободрал ее со всех сторон. Дервиш!.. Не знает будто, что акация эта цепкая в долинах растет и стоит с тех пор, как Сахара сама на свет появилась. И не исчезнет никуда, пока Сахара будет. Бедный мой дервиш!

Женщины кругом тоже заплачут — капли холодной воды роняют на израненные души, чтобы маленько облегчить тяжесть невзгоды. Повторяют себе при этом одно и то же заклинание:

— Избавь, господь, избавь нас от конечных слез дервиша!

Оторвут все руки свои от груди и в землю их погружают, прячут — зло захоронить пытаются, прежде чем встать и хвататься за бревнышки добычи.

Однако никакие жертвы не могут предотвратить предначертанного, того, что судьбою написано на неведомых скрижалях: шейху удалось овладеть пустыней, подчинить своей воле окрестные племена, завоевать джунгли, но пришлось отвратить ему свой взор от цели, ради которой он явился, чтобы заставить равнину, да и всю Сахару, заплатить жестокую цену за слезы дервиша.

Воины Неведомого мира покончили с шейхом религиозного братства, и вождь вернулся из изгнания. Дервиш подрос, но его отношение к деревьям пустыни стало еще более странным. Его сострадание выросло за пределы детских представлений и обратилось к акации и тамариску^[136], как к новым друзьям. Он прекратил охотиться на зайцев и ящериц и отказался от приема мясной пищи. Он любил простор, горные вершины, птиц и животных, преследовал прилежных охотников-вассалов и дружелюбно относится к горному скакуну Удаду.

Пришла радость, а вместе с нею — раскаяние.

Он подумал, что вся его борьба ради того, чтобы избавить равнину от северного морского ветра, есть милостыня, поданная в качестве искупления за прегрешения, а рубка на части стволов акаций и тамарисков, в пору голода и мучений, есть не что иное, как грех, которого не смоют все слезы кающихся. Спустя несколько дней после возвращения вождя он вышел ему навстречу, таща в руке толстую ветвь зеленой акации. Вождь попытался усадить его рядом с собой — время было к вечеру, однако тот отказался и заявил:

— Смотри, что твои верблюды с моими детьми наделали. Все акации в вади помяли.

Вождь рассмеялся, ему принялись вторить сидевшие рядом старейшины. Зажали глотки свои масками и откинулись на спину от смеха. Имам тоже натянул ослепительно белый литам на свой кривой нос и насмешливо заметил:

— Когда же это ты от акации детей успел нарожать, а, Муса^[137]?

Муса вытер пот, проложивший себе тонкие русла на покрытых пылью висках, и после этого ответил:

— Акации весь век свой — мои дети!

Вождь улыбнулся и заговорил шутливо:

— Постой-ка, ты разве не убивал своих детушек в мое отсутствие? Старейшины рассказывали мне тут, как ты акации рубил и таскал дрова.