Бесы пустыни - Аль-Куни Ибрагим. Страница 52

Великаны продолжали вести себя вызывающе.

День и ночь они трудились над гигантской стеной. К ним приходили их женщины с деревянными блюдами пищи — процесс был организован. Впереди неслись необходимые волны криков и кликушеств, призванные подбодрить и воодушевить строителей. Для них зажигали костры, добровольно вызывались желающие нести факелы и освещать места работы в темные ночи. Порою, в лунные вечера народ собирался и бил в барабаны, звучали мелодии бедуинской скрипки-амзада. Периодически подымались вопли и плач, жены взрывались, жаловались на тяготы вечных переселений и жестокость пустыни — слова их были обращены к неведомому судье. Долго раздавались заунывные, печальные песни-маввали^[147] пока мужчины не покладая рук трудились на своих местах — казалось, печальное пение придает им стимул, поддерживает их упорство, а затем вдруг начинались бешеные безумные пляски, заимствованные у племен бамбара и хауса и племени шакалов-ава^[148]. Очень часто эти пляски под ритмичное хлопанье в ладоши и улюлюканье продолжались ночи напролет до первых угольков зари на горизонте.

Среди всего этого восторга выделялась одна неугомонная примечательная личность, сновавшая без остановки тут и там. Этот человек посвятил себя возведению стен и зданий, полностью подчинив свою душу и жизнь делу строительства нового Вау на континенте Сахары — вместо того Вау старого, что был утрачен или затерян, которого давний предок лишился из-за какого-то глупого поступка. Роста он был маленького, худощав, крови смешанной — мулат, с преобладанием во внешнем облике и цвета кожи негритянских черт. Обмотан он был странной белой повязкой, навороченной вокруг головы весьма смехотворно, что вызывало насмешливые и язвительные замечания всех окружающих. Одним куском ткани он сначала обматывал голову, а другим потом стягивал обе челюсти, завязывая их узлом на затылке. Концы свисали на спину, так что и подбородок и шея были покрыты, а обе щеки и оба уха были голыми и подставлены нещадному солнцу. Никто не знал и не мог сказать, откуда он позаимствовал такой диковинный способ повязывания чалмы, хотя сам он всегда утверждал во всякой беседе, что изобрел эту манеру самолично. Это маленькое существо, походившее на саранчу, было разумным управляющим центром по возведению Вау. Он прибыл из Томбукту с одним из караванов и пристал к свите султана специально для участия в строительстве города. Говорили, будто Ураг направил его к брату, требуя от Аная, когда он освоится с делом, получить согласие вождя Адды на поселение на равнине Азгера. Звали его Ахамук^[149], говорили, что это имя — прозвище, а настоящее — Имситаг^[150], что на туарегском языке означает «ласточка». А поскольку это последнее имя звучало бы в самом деле оскорбительно для существа размером с ласточку, он решил взять себе имя Ахамук, чтобы мужчина его комплекции не стал посмешищем в стране чужеземцев. Благоразумные люди посчитали такую уловку дьявольской, с точки зрения сметливости она не уступала его прочим дьявольским способностям, во главе которых люди видели идею возведения Вау в такой короткий срок. Никто вокруг не слышал ни в одной из легенд Сахары, чтобы город был возрожден из ничего, так вот, вдруг, не считая, конечно, городов, в чьем возведении принимали участие джинны. Коренные жители равнины не скрывали своего презрения в отношении «Ласточки», когда в первые недели строительства видели его носящимся, закинув руки за спину, взад и вперед по открытому пространству, или прощупывающим, склонив голову вниз, землю с помощью длинного шеста с заостренным концом, чтобы выбрать подходящее место и прочную основу для строительства. Над ним смеялись люди, но мудрецы их за это ругали. Они говорили своим туманным сахарским языком примерно следующее: «Весь секрет — в его размере. Если бы не был главный зодчий по возведению всех этих построек ласточкой, он не смог бы заниматься строительством огромных дворцов и городских стен. Именно маленькие существа создают вот такие большие предметы. Аллах всемогущ, и его великолепие растворено в воде и в воздухе. В зернах семян и крупинках песка. Вместился в Него весь бескрайний мир, и отразился Он в сердце своего ничтожного раба». Они предостерегали народ от насмешек и издевательств. И все это оказалось не напрасным — пришло время лицезреть истину. Судьбой было предписано, чтобы этот маленький джинн явился причиной людского несчастья, которое, после нескольких лет его деятельности, вылилось в потерю кочевниками самого ценного сокровища в Великой Сахаре — колодца!

Он вытянул в направлении него два жадных языка, прожорливых жала, возведенных из камня, словно это были цепкие объятия мифического чудовища — гуля. Он решился включить многострадальный сосок земли в границы царства. Каждый день стояли подростки, женщины, старики и смотрели, как продвигается гуль к жерлу колодца, наползая и захватывая на своем пути высоты, холмы, песчаные дюны и барханы. Никакие природные препятствия и напор южного ветра не могли остановить его продвижение. Люди выходили и собирались группами. Выстраивались в ряды и очереди на западных высотах. Женщины собирались в отдельные стайки. Мужчины и старики образовывали независимые цепочки. Подростки тоже собирались отдельно, в стороне, слева или справа образуя собственную стайку или короткий ряд. Все обращали взоры в направлении Вау, следили за процессом грабежа-захвата земли с выражением покорности, грусти и смирения на лицах. Головы тех, что достигли совершеннолетия были увенчаны скромными белыми чалмами средних размеров. Другие стояли с непокрытыми головами — на многих таких молодых головах торчали гребешки волос, разделявшие их на половинки. Прически эти были забавными, как петушиные гребешки. Тем юношам, что уже были очалмованы, нравилось склонять свои несущие признак совершеннолетия и зрелости головы к своим сверстникам и отпускать шепотом комментарии с сольцой и колкие реплики. Однако гордецы воздерживались от бесед с теми, кто еще не дорос до чалмы, обращались с ними надменно и уничижительно. Здесь царил язык молчания.

На дальних подступах, по соседству с отрогами таинственного Идинана маячили постоянно призраки мужчин. Там они разбивались на две группы: вождь находился в центре шейхов и благоразумных, а за ними, отступая на несколько шагов, толпились энергичные и активные, всегда склонявшиеся к силовым решениям. Однако, с большого расстояния казалось, что эти две группы сливаются в один табор. В середине, на голых холмах, покрытых слоем черных камней, обожженных вулканической лавой в давние времена, каждый день с утра накапливался самый несчастный из трех таборов. Это были женщины, завернутые в черные покрывала, они толпились в одной плотной группе, сливались в кучу и становились частью каменной гряды — мрачной вулканической чалмы, венчавшей вершину холма. Детишки хватались за полы и края их одеяний, волочившихся по земле, прячась от нападений нещадных мух и жалуясь матерям своим несвязным детским лепетом. Во главе сборища находилось несколько упрямых старух. Они опирались на посохи из дерева лотоса, наклоняя вперед свои тонкие, скрученные в дугу спины. Поднимали долу свои высосанные невзгодами лица, на которых время прочертило глубокие трещины и чью кожу безжалостный южный ветер окрасил в цвет нечищеной меди. Выход старух наружу из палаточных лагерей придавал этим молчаливым демонстрациям элемент грандиозности и пугал людей умудренных, которые верили в слова легенд о Вау, гласившие, что старухи — столпы жилищ, и если их вынудили выйти наружу из палаток на площади и открытое пространство, то это серьезный признак приближения дня, когда все жилища рухнут.

Часть женщин отделилась от толпы и ускользнула, чтобы добыть воды. Каждая наполняет по толстому бурдюку, предварительно обмотав голову куском ткани, дерюгой или остатками ветхого мешка, чтобы не поранить голову грубой веревкой, которой они прикрепляют себя к бурдюку — при этом шатаются и спотыкаются так, будто черпали из колодца последний раз в жизни. Идут нестройной походкой с бурдюками на головах и на плечах, лица омывает пот, а в глазах — тоска!