Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…». По следам «Непричесанной биографии» - Аринштейн Леонид Матвеевич. Страница 10

(II, 300)

«Ревнивые мечты» Пушкина в этом стихотворении подразумевали вполне конкретное лицо. Им был молодой польский шляхтич некто Собаньский, как называет его К. П. Зеленецкий [52], хотя в письмах Ивана Ризнича фигурирует другое имя – Яблоновский. Во всяком случае, для Пушкина это был вполне осязаемый соперник, и именно к нему относятся последующие строки:

Надеждой, болью, мольбой пронизаны заключительные строки:

(II, 300–301)

Видимо, упреки Пушкина мало подействовали на Амалию, и в следующем стихотворении [53] он уже не пытается выяснять ее отношений с соперником, не требует для себя исключительности в отношениях с нею, а лишь молит ее о любви – хотя бы притворной, – на любых условиях, но любви:

(II, 304)

Увы, трагизм этих строк не знает равных в пушкинской лирике. Неудивительно, что еще много лет спустя поэт не мог без душевного содрогания вспоминать этот доставшийся ему дорогой ценой любовный опыт:

(VI, 611)

А строфой выше он со знанием дела делится своими соображениями о ревности:

…

(VI, 611)

Искреннее чувство не могло долго уживаться с легковесным увлечением, а подозрения и ревность, питаемые притворством и изменами, вели к неминуемому разрыву. Тем более что в рождественскую неделю 1 января 1824 г. произошло событие, которое подлило масла в огонь: Амалия родила сына и нарекла его… Александром.

Первая реакция Пушкина была восторженная. Мыслимо ли! Любимая им женщина, прекрасная и возвышенная, – так ему, по крайней мере, казалось в тот момент, – родила сына. И когда! В самое Рождество… Аллюзии напрашивались сами собой:

(III, 45)

Богородица – это прекрасно. Особенно если в роли святого Иосифа оказался ее муж… Но всё-таки: чей это сын? Конечно, имя Александр говорит о многом, но всё же? «Ревности припадки» вспыхивают с новой силой и в конце концов приводят к серьезнейшей размолвке на грани разрыва:

(II, 309)

Стихотворение датируется февралем 1824 г., а в начале марта Пушкин без видимых причин уезжает в Кишинев. Эта поездка примечательна с точки зрения типологии поведения Пушкина. Любовные неудачи вызывали у него, как правило, неодолимое желание уехать куда-нибудь подальше или же затеять беспричинную ссору с последующим вызовом на дуэль. После неудачи с А. Олениной в 1828 г. он сразу же покинул Петербург, после неудачного сватовства к Гончаровой последовал отъезд из Москвы, который, кстати, он сам совершенно определенно мотивировал: «Ваш ответ… свел меня с ума; в ту же ночь я уехал… какая-то непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог там вынести ни вашего (матери Н. Н. Гончаровой. – Л. А.), ни ее присутствия» (XIV, 404). А в феврале 1836 г. появление близ Натальи Николаевны Дантеса побудило Пушкина последовательно вызвать на дуэль С. Хлюстина, В. Соллогуба, князя Н. Репнина.

Вот и теперь: на следующий день после возвращения в Одессу Пушкин затевает ссору с каким-то неизвестным и вызывает его на дуэль. Только категорический отказ противника стрелять в Пушкина остановил поединок.

Вместе с тем поездка как будто успокоила Пушкина. Февральская размолвка начала забываться.

Однако поэта подстерегало новое испытание.

И. С. Ризнич решил увезти свою супругу из Одессы и спешно готовил отъезд. Сохранилось официальное разрешение «на право выезда за границу И. С. Ризнича с семейством», датированное 30 апреля [54], но фактически отъезд состоялся не ранее середины мая, о чем, в частности, свидетельствует письмо И. С. Ризнича П. Д. Киселеву от 7 июня 1824 г., сообщающее об отъезде Амалии как о только что случившемся событии. Касаясь причин отъезда, Иван Степанович пишет: «У меня тоже большое несчастье со здоровьем моей жены. После ее родов ей становилось всё хуже и хуже. Изнурительная лихорадка, непрерывный кашель, харканье кровью внушали мне самое острое беспокойство. Меня заставляли верить и надеяться, что хорошее время года принесет какое-нибудь облегчение, но, к несчастию, случилось наоборот. Едва пришла весна, припадки сделались сильнее. Тогда доктора объявили, что категорически и не теряя времени она должна оставить этот климат… Я не мог выбирать и стремительно решился на отъезд. Действительно, я отправил ее вместе с ребенком и, проводив ее до Броды, вынужден был вернуться сюда из-за моих дел, а она отправилась своей дорогой. Она поедет в Швейцарию, а осенью я присоединюсь к ней и отправлюсь с ней в Италию…» [55].