Место издания: Чужбина (сборник) - Аринштейн Леонид Матвеевич. Страница 23

Какая Айка?

Айка Киста.

…

Память у Михаильчика потрясающая. Айка визжит от удивления и восторга, когда он ехидненько дребезжит ей о том, что он, как непосредственный свидетель, утверждает следующее:

Сидя в тюрьме перед ссылкой в Шушенское, Ленин одновременно делал два дела:

1) Писал синопсисы всяких научных статей.

2) И лю-бов-ные пись-ма к Круп-сс-кой!

В этих письмах он развивал свои революционные взгляды и просил ее (Михаильчик сам добавляет: «в смысле умолял») стать его женой и подругой. То есть спутницей жизни и, возможно, смерти.

Когда они оба работали в Наркомпросе, Крупская сама лично Михаильчику говаривала (не говорила, а говаривала) вот что:

– Мы встретились с Владимиром Ильичом уже как сложившиеся революционные марксисты, и это наложило печать на нашу совместную жизнь и работу.

…

Как-то он приволок в дом новорожденного маленького котенка (кошку нужно брать ребенком и потом воспитывать ее по-своему). Медосмотр не дал видимых результатов, так как очки Михаильчика были в починке. Но когда приступили к выбору имени, он вдруг заблажил, что не понял, какого тварь пола, и предложил назвать животное нейтральным именем Женичка. Потом выяснилось, что Ленин любил кошек и что в Шушенском, у ссыльного поляка Проминского, была собака Женька, которую Владимир Ильич боготворил…

– А-а-а! – открыла рот Айка Киста. – А сами что говорите теперь с Бронькой?

Тогда Михаильчик скользнул по стулу и завопил:

– Суште! Нет, что только за язык у этой девочки? Она сведет меня в могилу.

Потом завертелся на сиденье и забулькал:

– Совсем и не в честь ленинской, совсем и не в честь, а просто нашел на черном ходу под сочельник 6 января, когда все Евгении именинники…

…

Что же касается завещания, упомянутого вначале, то «тело» свое Михаильчик велел – сжечь, а «прах» – развеять над Москва-рекой.

Ну не дурачок? Ну почему же над Москва-рекой, а не над Яузой?

Ах, Михаильчик, Михаильчик, черная вы пантера.

Багира вы.

Дубовую дореволюционную дверь общей квартиры ночью украли рабочие со строительства. Жильцы в складчину ее заменили фанерной. И мелом написали: «Просьба дверью не хлопать».

«НЕ» – стерли.

Кто бы мог это сделать?

Или пьяный Пимен.

Или бандит Славик.

Или хулиганка Нонка.

Оказалось не так.

«НЕ» стерли квартирные дебоширки, маникюрша Таська Трошкина и тунеядка Шурка Джебраилбекова.

Таська очень гордилась тем, что армянин Степа Мгбрян, отжимая ее в углу парадного, говорил, что Таська ему очень подходит, потому что он специально приехал в Москву искать невинную девушку, «не знающую возврата».

Таська Трошкина была известной заразой, а Шурка была просто – Шаргия Хасай-кызы. Специальности у нее пока не было.

Она каждое утро бегала из комнаты в кухню умываться, – бегала гулко, как лошадь, сотрясая старый пол квартиры. Сотрясать ей помогал брат, студент юридического института, – Дженгиз Хасай-оглы.

Делали они это назло пенсионерам.

…

Один из этих пенсионеров в дни получения пенсии (11-го числа каждого месяца) валяется на пороге кухни поперек черного входа в квартиру. Все жильцы давно научились не спотыкаться о него даже в полной темноте.

Пьяный Пимен умеет разговаривать на два голоса. По этому признаку он известен всем окрестным милиционерам из ближайшего отделения и участковому Хопину. Разговор на два голоса происходит так. Сначала Пимен своим голосом твердо, с разрядочкой спрашивает:

– Разрешите, товарищи жильцы, задать вопрос. Кого я прописал? А? Ко-го я про-пи-сал?

Затем переходит с нижнего на верхний регистр и сам себе голосом сына Коськи безнадежно, но спокойно отвечает:

– Имею полное право заявить: па-ра-зи-та прописал.

Участковый Хопин, в свою очередь, капает:

– Я тебе канпанию составил зачем? А? Пимен Иваныч? Коршунов? Я тебе сто грамм поставил зачем? Окончательно говорю, как сроду советский человек, – больше двоить с тобой я отказываюсь…

На подоконнике кухни можно увидеть милую старушку Берту Исаковну.

Она ведет разговор на бытовые темы:

– Ну, Ксения Корниловна, так как?

– Да что как? Сядь да покак, вот как, – ответствует Ксения, – три магазина избегала, да впустую. Я за суповым набором рвусь, а везде все сосиськи да сосиськи… – И деловито прибавляет: – Дождик на улице мотросит… Вот, девка, как… Уж так мотросит…

Ксения Корниловна Рыхлова – подполковница и кавалерша в отставке. Целина, а не женщина! Когда она ходит в баню, на люди, то берет с собой свое лучшее немецкое «комбинэ», добытое мужем, как ценнейший трофей, в конце войны в Германии.

А Берта Исаковна лежит на кухонном подоконнике и стонет:

– Боблу на дворе дають… А тогда она тараня называлась… Разве раньше такая тараня была? Ранжевая, з икрой… Вся светилась… Разрежешь ножом, а жир с под рук так и котится…

Интеллигентный голос в одном из углов кухни тихо простонал:

– Счастливые старики! Им-то на эту проклятую работу не ходить… А молодым каждый день на голгофу… Господи, пятнадцать лет еще пенсию ждать…

Маня говорит, что вчера она смотрела иностранный фильм «Принцесса Клевская» и что в течение всей ее жизни она не видела ничего подобного.

Луизка Ларичкина с матерью поставили у себя в комнате электрограммофон и учатся танцевать парочкой модный танчик мэдисон под старинный фоксик «Я живу в общественной квартире».

Темка сидит над планом постановки «Скоморошков» к своему диплому и поет так, чтоб долетело до комнаты Капки Распатохиной:

Все эти сладкие, милые, родные звуки перекрываются голосом Жанкиной матери (то же самое, что и Дунькин муж), которая кричит так, чтобы было слышно на том дворе:

– Ки-му-шшш-ка-а-а! Ккки-ммуш-ка-а-а!

В незапамятные времена, года четыре тому назад, дело было так.

Иду это я по улице Горького, – вдруг меня подозрительно вежливо, плавно – восточным мановением руки останавливает какой-то грузин.

– Девушка, вы мне не подскажете, где тут будет ВТО?

Я подсказала.

– Спасибо.

Грузин без перехода въехал:

– …и еще одно предложение хочу вам исделать…

Я, кажется, убежала.

А вчера на Центральном рынке точно такие же грузины отказались сбавить мне на полтинник за кило их великосветских яблок апорт осенний (или шампань весенний? Память отшибло окончательно!). Это грузины-то? Страстные, томные люди? С дивно-прекрасными, ласково-властными глазами? Мне, блондинке?

По этому признаку я поняла, что пора самой себе спеть: «Мадам, уже падают листья».

…

Утром перед нашими окнами запрыгали меховые воротники.

Когда живете на первом этаже, чувствуете первыми, что наступила зима…

А численник показывает только 12 ноября…

Знаю – сейчас ко мне ворвется Зела. Смогу ли я выдержать ее больше чем пятнадцать минут? Рыжая Зела ужасно болтлива и, главное, сыпет все на одну и ту же тему. Хорошо еще, если только спросит:

– Ну а профессура у вас в техникуме не строгая? Как твои оценки?

И я отвечу:

– Как когда.

А то еще будет клянчить не в службу, а в дружбу дать ей до завтра взаймы луковицу или хотя бы две картошки…

Я не знаю, смогу ли я выдержать болтливую Зелу, а она, в свою очередь, бежит ко мне, спасаясь от невозможно-беспрерывного клохтанья своей старушки матери Берты Исаковны. Конечно, рыжей неудобно исчезать из дому на часы, и поэтому она каждый раз, жалобно сморщившись, нежно мяукает: