Место издания: Чужбина (сборник) - Аринштейн Леонид Матвеевич. Страница 37

– Простите, – говорю, – Анна Павловна. Простите, но наш брак утопия, в которой все мы утонем. Потому что я вашему сыну настоящим отцом и воспитателем быть не смогу. Я не только что, а прямо ни одного разу выдрать его не смогу.

Говорил я очень сдержанно, и ни одна фибра на моем лице не дрыгала. Может быть, голос и был слегка подавлен, но за фибру я ручаюсь.

Она, конечно, – ах, ах! Любовь и все такое, и драть мальчика не надо, он, мол, и так хорош.

– Хорош, – говорю, – хорош, а будет плох. И прошу вас, не настаивайте. Будьте тверды. Помните, что я драть не могу. Будущностью сына играть не следует.

Ну, она, конечно, женщина, конечно, закричала, что я дурак. Но дело все-таки разошлось, и я не жалею. Я поступил благородно и ради собственного ослепления страсти не пожертвовал юным организмом ребенка.

Взял себя вполне в руки. Дал ей поуспокоиться денек-другой и пришел толково объяснить.

Ну, конечно, женщина воспринять не может. Зарядила «дурак да дурак». Совершенно неосновательно.

Так эта история и покончилась. И могу сказать – горжусь. Забыл довольно скоро, потому что считаю ненужным вообще всякие воспоминания. На что? В ломбард закладывать, что ли?

Ну-с и вот, обдумавши положение, решил я жениться. Только не на русской, дудки-с. Надо уметь рассуждать. Мы где живем? Прямо спрашиваю вас – где? Во Франции. А раз живем во Франции, так, значит, нужно жениться на француженке. Стал подыскивать.

Есть у меня здесь один француз знакомый, Мусью Емельян. Не совсем француз, но давно тут живет и все порядки знает.

Ну вот, этот мусью и познакомил меня с одной барышней. На почте служит. Миленькая. Только, знаете, смотрю, а фигурка у нее прехорошенькая. Тоненькая, длинненькая. И платьице сидит как влитое.

Эге, думаю, дело дрянь!

Нет, говорю, эта мне не подходит. Нравится, слов нет, но надо уметь рассуждать. Такая тоненькая, складненькая, всегда сможет купить себе дешевенькое платьице – так за семьдесят пять франков. А купила платьице – так тут ее дома зубами не удержишь. Пойдет плясать. А разве это хорошо? Разве я для того женюсь, чтобы жена плясала? Нет, говорю, найдите мне модель другого выпуска. Поплотнее. И можете себе представить – живо нашлась. Небольшая модель, но эдакая, знаете, трамбовочка кургузенькая, да и на спине жиру, как говорится, не купить. Но в общем ничего себе и тоже служащая. Вы не подумайте, что какая-нибудь кувалда. Нет, у ней и завитушечки, и плоечки, и все как и у худеньких. Только, конечно, готового платья для нее не достать.

Все это обсудивши да обдумавши я, значит, открылся ей в чем полагается, да и марш в мэри.

И вот примерно через месяц запросила она нового платья. Запросила нового платья, и я очень охотно говорю:

– Конечно, готовенькое купить?

Тут она слегка покраснела и отвечает небрежно:

– Я готовые не люблю. Плохо сидят. Лучше купи мне материю синенького цвета, да отдадим сшить.

Я очень охотно ее целую и иду покупать. Да будто бы по ошибке покупаю самого неподходящего цвета. Вроде буланого, как лошади бывают.

Она немножко растерялась, однако благодарит. Нельзя же – первый подарок, эдак и отвадить легко. Тоже свою линию понимает.

А я очень всему радуюсь и рекомендую ей русскую портниху. Давно ее знал. Драла дороже француженки, а шила так, что прямо плюнь да свистни. Одной клиентке воротничок к рукаву пришила, да еще спорила. Ну вот, сшила эта самая кутюрша моей барыньке платье. Ну, прямо в театр ходить не надо, до того смешно! Буланая телка, да и только. Уж она, бедная, и плакать пробовала, и переделывала, и перекрашивала – ничего не помогло. Так и висит платье на гвозде, а жена сидит дома. Она француженка, она понимает, что каждый месяц платья не сошьешь. Ну вот, и живем тихой семейной жизнью. И очень доволен. А почему? А потому, что надо уметь рассуждать.

Научил ее голубцы готовить.

Счастье тоже само в руки не дается. Нужно знать, как за него взяться.

А всякий бы, конечно, хотел, да не всякий может.

Н. А. Тэффи. О любви. Париж, 1946

Маша Лескова

Когда ее кавалер де Грие уехал с очередной партией беженцев в Америку, она затосковала смертно. Расскажу только один из эпизодов этой тоски – их было много, на целый роман! Потому что Маше, или Машеньке, как ее все называли, было девятнадцать, она была хороша собой, и романы жужжали подле нее, как осы вокруг забытой на солнечном дачном столе баночки с вареньем в розовых липких потеках из-под неплотной крышки. Добавлю еще, что без этого обожающего жужжания вокруг Маша жить не могла. Было бы мне десятью годами поменьше – я жужжал бы подле нее тоже. А на месте кавалера де Грие, которого звали Васькой, нипочем бы не уехал раньше, а только дождавшись, когда и она, в свою очередь, получит визу, чего бы это ни стоило…

Ждать визы ей оставалось примерно с месяц. По Васькиной просьбе устроил я ей небольшую работку – подсчитывать пустышки и выигрыши в одной лотерее, – работку в части «жужжания» вполне безопасную, потому что брали на нее одних девчонок; к сожалению – на три только дня в неделю. Вечерами же она постоянно бывала у нас.

Не в пример большинству жен, моя жена стойко переносила впечатление, которое производила Маша на наш впечатлительный пол. Хотя бы одни только глаза ее, цвета только что лопнувших, дымчатой зелени почек, – тронутые краской стрельчатые ресницы огораживали эту весеннюю зелень, как палисадник.

Приходя, Маша пила с нами чай; потом, забравшись с ногами в качалку, читала русские книжки, выпрошенные для нее у знакомых, или, вытянув из-под кратчайшей юбки ноги, о которых я лучше уж ничего не скажу, слушала, раскачиваясь, как я ее занимал. Слушала со снисходительной улыбкой балованной дочки, которой показывают тряпочные игрушки: иногда, впрочем, и – с жертвенной готовностью согреться тем почти неуловимым «жужжанием», которое все-таки и от меня исходило, когда я смотрел на нее и вертелся около. Я перепоказал ей все старые фокусы и рассказал все, какие знал, анекдоты, спотыкаясь уже то и дело о неподходяще соленые: мне хотелось привадить ее к нам в оставшийся до отъезда месяц и отвлечь от других способов убивать вечерние досуги.

– Ты уверен, что делаешь это для Васи? – спрашивала, подняв брови, жена…

В нашем же доме, через площадку, жил Грей.

Черт его знает, почему выбрал себе здесь такое крылатое прозвище этот пятидесятилетний толстяк из провинциальных актеров, ходивший вразвалочку, жирным зобом вперед, как ходят пингвины, – дома, на родине, в его паспорте стояла, я уверен, самая затрапезная фамилия. В голодные послевоенные годы он спекулировал фальшивыми продовольственными карточками, теперь – продавал фальшивые камни. До сих пор не пойму, не терпел я его только за Машу или – за странную, ни через что, кроме разве что блуда, непроцеженную смесь разных качеств, с миру по нитке, составлявшую его тип. Он ловил Машу в тот самый месяц в свою похотливую паутину, как паук мушку. Я почти запретил ему приходить к нам без какой-либо стоящей надобности.

Он все-таки пришел. В самый, пожалуй, критический вечер, когда Маша с пронзающей мое сердце виноватой улыбкой то и дело зевала в наспех собранный горсточкой розовый маникюр, а я, в поисках развлекательных тем, истощился вконец.

– Попробуй походить на руках – ты ведь занимался в юности акробатикой! – шепнула жена, – и тут как раз позвонили.

– По делу, по делу… – заворковал Грей уж с порога, обслюнив сперва женину ручку, а потом и Машину, особенно вслух и противно. – Касательно Машеньки… Для нее наклевывается один интереснейший гешефт…

– Она что, поручила вам разыскивать для нее гешефты? – спросил я.

– Что-то особенное! – торопился он, представившись, что не слышал вопроса. – Ателье мод. Русская директриса, приятельница, так сказать… Ищет помощниц. И не просто смазливеньких, но сшибающих с ног. Извините, цыпочка, я предложил вас…