Николай Крючков. Русский характер - Евграфов Константин Васильевич. Страница 12

Одно дело – использовать крутые выражения в узком кругу друзей и совсем другое – видеть их напечатанными. Ведь еще совсем недавно существовало выражение «непечатное слово». Реалисты-авангардисты решили это выражение упразднить. Видимо, за скудостью собственных литературных выразительных средств: в дороге и веревочка пригодится, как говаривал слуга Хлестакова.

Граф Лев Толстой, по свидетельству босяка Горького, очень смущал его в беседе крепкими выражениями. И Алексей Максимович посчитал, что великий писатель земли русской решил говорить с ним на понятном босяку языке. Но потом понял, что граф вовсе не хотел его обидеть. Просто наедине с собратом по перу он позволял себе не слишком заботиться о выражениях, в которых в неприглаженном виде хотел донести до слушателя свою мысль. В письменной, тем более печатной речи он себе этого не позволял.

Журналист Александр Минкин в одной из своих статей в «Новой газете» популярно объяснил читателям, в чем заключается работа профессионального литератора, который делает литзапись популярной личности – будь то скандальный депутат Госдумы, эстрадный фанерный хрипач или примелькавшийся экранный лицедей.

«Видите ли, – писал он, – говорит человек не гладко, сам себя перебивает, применяет мимику, жесты, непечатные слова, поэтому человек, делающий литзапись, все эти обрывки, меканье и беканье приводит в божеский вид. Я всегда старался вжиться в образ, писать как бы от их лица, чтобы их манеру, их стиль речи сколько-нибудь передать».

И тут же вспомнил, как «знаменитый киноактер Николай Крючков мне о своих концертах под Кустанаем перед покорителями целины ни одного приличного слова не сказал – всё матом: и восторги, и хулу. И ничего – текст как-то слепился…»

Живую речь Крючкова вообще невозможно передать на бумаге. Что уж об этом говорить, если его талантливые друзья-актеры, с которыми он работал последние годы, могут его лишь пародировать, но добиться полной идентичности в интонации, жесте, мимике никому не дано.

Поэтому, повторяю, чтобы представить себе говорящего Крючкова, нужно вспомнить любой его экранный образ и наложить на текст, представленный вниманию читателей.

Он сразу же обращал на себя внимание прохожих. На нем была выцветшая от времени, неопределенного цвета «тройка», но голову с седой львиной гривой он держал гордо, а на его полных губах играла легкая снисходительная улыбка. Перед ним прямо на асфальте стояла не жестяная банка, а лежал перевернутый блестящий цилиндр, видимо из театрального реквизита: он собирал подаяние, а проще говоря – нищенствовал. И что самое странное – ему в цилиндр бросали больше и чаще, чем в банки и кепки убогих стариков и старушек.

Когда Крючков, гуляя по набережной с Николаем Доризо, впервые увидел его у Одесского морского вокзала, то невольно придержал шаг. Нищий слегка поклонился ему, театрально вскинул руку и проскрипел ломким голосом:

– Приветствую вас, коллега, в нашем благословенном городе!

Николай Афанасьевич давно отвык удивляться, что его везде узнают, но почему – «коллега»? Нищий понял его замешательство и представился:

– Гарри Саульский – бывший артист Одесского оперного театра. Баритон – тоже, к сожалению, бывший. Ныне скрипач, то есть, как вы, наверное, изволили заметить, не говорю, а скриплю: голоса лишился.

– А что же театр? – удивился Крючков. – Неужели ничем не может помочь?

– Не хочу унижаться, – гордо вскинул голову Саульский. – Никогда ни о чем не просил и просить не намерен.

– Но сейчас-то вы просите!

– А вы слышали, чтобы я просил? – улыбнулся бывший баритон. – Меня все одесситы знают и помнят, сколько удовольствия я доставил им в свое время. Теперь они возвращают мне долг.

– Я вас, к сожалению, не слышал ни в опере, ни в концертах, – сказал Крючков, запуская руку в карман, – поэтому вроде ничего и не должен. Не обидитесь, если я вложу в ваш фонд червонец?

– Он не обидится, – Доризо тоже полез в карман.

– Какие могут быть обиды между братьями по искусству! – воскликнул Саульский. – И еще неизвестно, что ждет впереди вас. – И загадочно улыбнулся.

– Нечего сказать, обрадовал, – пробормотал Крючков, когда они отошли от этого странного нищего.

– Когда Гарри потерял голос, – пояснил Доризо, – он немного сдвинулся умом. Сдвинешься…

И рассказал, что у одинокого Саульского есть квартира и его постоянно навещают поклонники и поклонницы, помогают по хозяйству, устраивают вечера. Он не приглашает к себе только певцов – они его раздражают.

Пока в Одессе у Крючкова шли съемки, он еще несколько раз навещал «коллегу», бросал ему в цилиндр червонцы, а потом Гарри вдруг пропал. А тут Николаю Афанасьевичу нужно было перебираться в Сухуми, и он решил совместить приятное с полезным: сел рейсом на теплоход «Абхазия». И вот на его борту у него и состоялась последняя встреча с Саульским.

Николай Афанасьевич зашел в ресторан за сигаретами и сразу же увидел его. Гарри сидел один за столиком у окна и смотрел на море. На нем была свежая серая «тройка», а на шее небрежно повязан белый в горошек шелковый бант. Увидев Крючкова, он поднялся и помахал ему рукой.

Николай Афанасьевич подошел.

– А я уж подумал, не заболели ли вы. А вы, оказывается, путешествуете.

– Да, коллега, в это время у меня отпуск, – улыбнулся Саульский. – Я ведь, как каждый трудящийся человек, тоже устаю, хотя все время приходится улыбаться. Выпьете, коллега? – И, не дожидаясь ответа, наполнил бокалы саперави. – Вы, наверное, презираете меня?

– За что?

– За мой образ жизни, – пояснил Саульский. – А мне он доставляет удовольствие. Я испытываю наслаждение, когда вижу, что люди сохранили еще в себе святое чувство – чувство благодарности. Без него человечество превратилось бы в дикую орду. Дающему да воздастся. Иначе жизнь теряет всякий смысл. Осушим бокалы.

Они выпили, и Саульский вдруг, увидев кого-то, быстро поднялся.

– Пардон, ко мне присоединяется дама сердца: я люблю отдыхать по полной программе.

– Рад был встретиться, – поспешил откланяться Крючков, и Саульский не стал его задерживать, чтобы, наверное, не ломать свою программу.

На выходе Николай Афанасьевич обернулся и увидел, как Гарри поцеловал даме ручку и придвинул ей плетеное кресло.

О чем подумал тогда Крючков, о том он Доризо не рассказывал. Может быть, о превратностях судьбы?..

Вот все гадают: что породило у Крючкова страсть к рыбной ловле? Как свидетельствуют его друзья-товарищи, сам он рыбу не ел – весь улов он отдавал или поварам на кухню, или тем, кто попадался под руку. Так что гастрономический интерес отпадает. Некоторые убеждены, что рыбалка для него была способом отстранения от публики, которая его «достала» и от которой он просто уставал. Иные уверяли, что рыбалка в одиночестве помогала Крючкову сосредоточиться и поразмышлять о прошлом и настоящем, о новой роли, вообще об искусстве – да мало ли еще о чем?

И никто не высказал предположения, что ведь мог Николай Афанасьевич находить удовольствие в познании иного мира, который его интересовал, – живого мира водной стихии. Более того, ведь мог он и часами беседовать на безмолвном рыбьем языке с обитателями этой стихии! А почему бы и нет? Может, кстати, потому он и не ел рыб, что считал их, как говаривал Киплинг, «одной крови».

И ничего мистического здесь нет. На эти размышления навела меня одна история, о которой мне поведала Лидия Николаевна Крючкова.

Тогда они с Николаем Афанасьевичем отдыхали на даче, которая стояла на берегу старого пруда. Однажды в девять часов вечера Лидия Николаевна спустилась к этому пруду, чтобы наловить для кошки бычков. Она сделала первый заброс – ни крючка, ни поводка! Только круги по воде. Она взяла другую удочку и сделала второй заброс – тот же результат. Тогда она соорудила из двух поводков один, благо что захватила с собой запасные крючки, и сделала третий заброс. На этот раз неведомая рыбина мало того, что оборвала всю снасть, но еще и сломала две секции отличной японской удочки. И этим как бы давала понять, что поймать ее никому не удастся и вообще – посторонним здесь не место.