Внимание: «Молния!» - Кондратенко Виктор Андреевич. Страница 22

Земля вздрогнула, закачалась. Канонада нарастала. Отбомбились бомбардировщики, промелькнули ИЛы на бреющем, и пехота, поддержанная танковыми ротами, пошла вперед, прижимаясь к разрывам своих снарядов.

«Научились ходить за огневым валом». Ватутин следит за атакой. Стремительный бросок наступающей пехоты предвещает успех. Ударные батальоны быстро проходят первый километр. Преодолевают второй. Атака на сильно пересеченной местности успешно развивается. Пройдено еще пятьсот метров. Передовые цепи приближаются к вражеским окопам. И тут небо чернеет от воющих «юнкерсов». Они входят в пике и стелют, стелют «бомбовые ковры». «Фердинанды» действуют так же, как на Курской дуге. Укрываясь за гребнями высоток, они выдвигают вперед только пушку и бьют прямой наводкой. Нашим танкам трудно развернуться. Овражистая местность лишила их маневра.

Ватутин сосредоточенно наблюдает за полем боя. Он видит свои и чужие танки. И то, как сильный заградительный огонь останавливает на узкой крутой дороге КВ. Как соскакивает с машины десант автоматчиков и занимает круговую оборону. В бурьяне едва заметны синие комбинезоны танкистов. Они начинают ремонтировать поврежденную снарядом гусеницу.

Рядом с танком в кустах стоит замаскированная пушка. «Быстрей меняйте позицию, артиллеристы. По танку сосредоточат огонь. Эх, медлят!» — Ватутин видит, как какой-то солдат бросается к танкистам.

Если бы командующий мог приблизиться к ним на тысячу метров, то узнал бы Козачука, который, ловко орудуя молотком и клещами, устранил повреждение и теперь вместе с башенным стрелком и радистом натягивал гусеницу. И, конечно же, командующий был бы еще на поле боя свидетелем необычной встречи.

Низко пригнувшись, подбежав к танкисту, солдат-артиллерист радостно вскрикнул:

— Иван, сынку, ты?!

— Я, батя, я!

Над ними свинцовыми синицами просвистели пули.

— Вот, черти, и почеломкаться не дадут, — сказал отец сыну, и голос его стал скорбным. — Слышь, сынку, я село родное освобождал. Нет нашей матки на свете. Фашистский факельщик ее плеткой забил, поджечь хату ему не давала. Ты это знай, сынку, и помни. — Надвинул на бровь пилотку. — Ну, будь здоров, сынку. Тебе некогда, и мне поспешать надо. Сейчас орудие будем перекатывать.

Ватутин вскинул бинокль.

Небо еще больше почернело от «юнкерсов». Бомбы с воем неслись к земле. И уже от близких разрывов в блиндаже ходило ходуном бревенчатое перекрытие и шурша осыпался песок. С крутых обрывов срывались огромные глиняные глыбы, отчего вода в Днепре становилась зеленоватой.

Ватутин не щадил себя. Он появлялся в самых опасных местах и в нужное время, когда его командармы готовили к атаке вторые эшелоны и еще можно было быстро и смело на поле боя оценить значение того или иного удара. То с вершины кургана, то с колокольни старинного монастырька следил он за ходом атаки. Наступающие войска напрягали все силы. Они прошли еще несколько сот метров. Но навстречу мощной лавиной вышли «тигры» с «пантерами». Наступление затормозилось.

Противник имел явное преимущество. Местность позволяла ему наносить контрудары сильным бронированным кулаком. Беспрерывными контратаками эсэсовский танковый корпус с моторизованными и пехотными дивизиями потеснил наши части. Противнику удалось продвинуться и кое-где даже восстановить первоначальное положение.

Всю ночь на холмах вспыхивал бой, и на рассвете битва в букринской излучине возобновилась с прежним упорством.

В тот день, когда приказом Верховного Главнокомандующего Воронежский фронт был переименован в Первый Украинский, гитлеровцы нанесли сильный контрудар, стараясь сбросить в Днепр войска Жмаченко. Семьдесят вражеских танков вели бой вблизи КП командарма. Ватутин немедленно поддержал дивизии Жмаченко ударами штурмовой авиации. Он зорко следил за кризисной обстановкой на левом фланге, подбросив туда подкрепление. Она разрядилась только к вечеру, когда противник потерял тридцать четыре танка и, убедившись в том, что не сможет выйти на берег Днепра вблизи разрушенного каневского моста, принялся усиливать свои атаки на Григоровку.

Букринский плацдарм полыхает огнем.

Ватутин выходит из блиндажа. В окопе привычным движением вскидывает бинокль. Он смотрит на закат. Тучи низко плывут над высотками. Вспыхивают огромные факелы. Взлетают шары ракет. Гроздья зеленых, красных и желтых огней висят над холмами.

Глушко следит за суровым лицом командующего. Ему понятна боль, с какой генерал смотрит на холмы. В букринской излучине не сбывается надежда на освобождение Киева. На глиняной стенке видна надпись, которую Митя только что сделал штыком: «Родному Киеву — фронтовой салют!» Он медленно стирает ее рукой.

Ватутин напряженно продолжает всматриваться вдаль. «На плацдарме равновесие сил. Если мы ценой больших жертв разобьем здесь врага, то на оперативный простор выйдем с одними обозами», — командующий опускает бинокль. Мысль продолжает работать: «Командармы готовят войска к новым атакам... Преодоление больших и малых оврагов и взятие безымянных высоток теперь не откроют дорогу на Киев... Я должен найти в себе смелость приостановить атаки и доложить в Ставку о неудаче».

Переговорив с членами Военного совета, Ватутин направился на КП Москаленко, где Рыбалко и Трофименко ждали новых распоряжений. Спустившись в блиндаж, он молча глянул на развернутую на столе оперативную карту. От Ходорова до Григоровки Днепр изогнут подковой — букринская излучина.

Ватутин сел на деревянную скамейку, положил руки на оперативную карту, испещренную разными знаками, и сказал:

— Борьба затянулась... В букринской излучине — неудача. Больно. Но это так. На занятом плацдарме мы допустили разрыв между форсированием Днепра и нашими наступательными действиями. Противник умело воспользовался подаренным временем. Его пять танковых и моторизованных дивизий с пятью пехотными создали на сильно пересеченной местности высокую плотность в обороне. Здесь мы не можем рассчитывать на успех. Я глубоко убежден: это временный кризис. В ближайший день найдем новый оперативный план и преодолеем в букринской излучине этот «бег на месте». — Командармы окружают Ватутина. Смотрят на карту. Задумываются. Такого неожиданного поворота никто не ждал. — Что делать? — спрашивает он.

Генерал Москаленко первым нарушает тягостное молчание:

— Здесь можно повторить атаки. Можно нанести удар на Ходоров и Ржищев — все равно пользы не будет.

— Вы правы. Манштейн легко перебросит туда свои танки, — вставляет Ватутин.

— И мы получим новый Букрин, — поддерживает Москаленко Ватутина.

Рыбалко суров. Он медленно поворачивает бритую голову.

— Я присоединяюсь к мнению Москаленко и хочу добавить: эту букринскую излучину можно считать танконедоступной.

Трофименко сбрасывает с плеч бурку.

— Я тоже. — Тряхнув непокорным пышным чубом, он продолжает: — Я понимаю и другое... Останавливается фронт. Огромная ответственность. И не желательно, чтобы вы, Николай Федорович, были в бороне, а мы в стороне.

— Я крестьянский сын, борона меня никогда не пугала. — Он решителен. — Я доложу Верховному. Пусть даст свое согласие.

— Атаку прекратить? Закрепиться на занятых рубежах? Отбой! А что дальше? — спрашивает Рыбалко.

— Трудно с ходу найти ответ. Я хочу с вами посоветоваться... — Ватутин придвигает к себе карту. Взгляд его скользит по вьющейся ленте Днепра. За Киевом древний Славутич возникает с четырьмя островами, с множеством рукавов, озер, «слепцов», «старух» и «стариц». — Видите, у нас на севере Кравченко молодец. Его танкисты нашли способ преодолеть на Десне двухметровую глубину. Корпус переправился по дну реки. Это невиданный марш. Кравченко, захватив Старые и Новые Петровцы, выбил мерзавцев из Вышгорода. — Ватутин стремительно встает. — А что, если добиться у Ставки еще одной танковой армии? Она ударит с Лютежского плацдарма. — Поворачивается к Рыбалко. — А вы, Павел Семенович, еще раз с Букринского, и где-то за Белой Церковью мы замкнем кольцо.