Внимание: «Молния!» - Кондратенко Виктор Андреевич. Страница 32

И Ватутин, окинув взглядом оперативную карту, ввел в будущий прорыв на участке Восемнадцатой армии Леселидзе танковую армию Рыбалко, а танковую армию Катукова направил на Казатин.

За окном усилились порывы ветра, и под вой вьюги раздался звонок ВЧ. Ватутин, сняв трубку, услышал негромкий, медлительный голос Верховного Главнокомандующего:

— Здравствуйте, товарищ Ватутин. Я звоню из Тегерана. Доложите обстановку.

— Товарищ Сталин, положение пока тяжелое. К Манштейну все время подходят подкрепления. Как вам известно, враг захватил Житомир. Он ворвался в Брусилов и Коростышев. Его танки вышли на Тетерев и угрожают Киеву. Мы готовим ответный удар.

— Пора достойно ответить зарвавшемуся врагу. Проучить его как следует за Днепром, чтобы раз и навсегда отвести угрозу от Киева. — И негромкий, медлительный голос смолкает в трубке.

Сталин входит в большой светлый зал в стиле ампир в здании Советского посольства в Тегеране. За окнами тихо шумит старый парк. Журчат арыки. Высокие кедры, платаны и плакучие ивы чуть тронуты желтизной. Вечер. Теплая иранская осень.

Посреди зала — покрытый кремовой скатертью круглый стол с флажками Советского Союза, Соединенных Штатов Америки и Великобритании. Идет конференция трех союзных держав. За столом Председатель Совета Народных Комиссаров СССР Сталин, президент США Рузвельт и премьер-министр Великобритании Черчилль. Члены делегаций, среди которых Ворошилов и Молотов, а также генералы, консультанты, эксперты и переводчики.

Сталин:

— Господин президент, господин премьер, господа! Я рад, что серьезные разногласия остались позади. Наши соглашения в Тегеране об открытии второго фронта приближают сокрушение фашистской Германии.

Эти слова моментально переводятся на английский язык.

Вслушиваясь в них, одобрительно кивает Рузвельт. Он сидит в своем кресле на колесах, которое совершило с ним путешествие из Вашингтона в Тегеран.

Внимательно слушает Черчилль. В углу рта зажата дымящаяся сигара.

— Наша страна борется с основными силами Гитлера. Судите сами, на Восточном фронте он держит двести шестьдесят дивизий.

К Рузвельту ближе придвигается переводчик. К Черчиллю — тоже. Сталин продолжает:

— Я только что разговаривал с генералом Ватутиным. Под Киевом сложное положение. Противник продолжает наступать. Его цель — овладеть Киевом. Он отбил у нас Житомир — важный железнодорожный узел. Обстановка на Украине заставит нас еще кое-где отступить. Но это явление временное. Скоро праздник будет и на нашей улице. — Он обращается к Рузвельту: — Вы, господин президент, произнесли в Тегеране долгожданные слова: «Мы не только хотим пересечь Ла-Манш, но и преследовать противника в глубь территории».

Рузвельт кивает головой. Черчилль продолжает внимательно слушать переводчика. Глава советской делегации заканчивает речь:

— Русские обязуются приковать немецкие дивизии на Восточном фронте и помочь действию наших союзников.

Рузвельт, с кресла на колесах:

— Я считаю, что конференция была весьма успешной. Она является историческим событием, подтверждающим не только нашу способность совместно вести войну, но так же работать для дела грядущего мира в полном согласии.

Через день в том же просторном зале Большую тройку и членов делегаций союзных держав встречает торжественный рокот военного оркестра. В почетном карауле с автоматами наперевес стоят советские и английские офицеры.

Смолкает музыка, и Черчилль, одетый в серо-голубой мундир с множеством орденских лент, подходит к столу. Он открывает крышку продолговатого футляра, достает меч с двуручным эфесом. Его ножны украшены перламутровой инкрустацией.

Черчилль торжественно приближается к советской делегации.

— Его величество король Георг Шестой повелел мне вручить вам этот почетный меч. — Передает меч Сталину и продолжает: — На лезвии меча надпись: «Подарок короля Георга Шестого людям со стальными сердцами — гражданам Сталинграда в знак уважения к ним английского народа».

Пофыркивая моторами, к парадному крыльцу английского посольства подходят автомобили. Дымя сигарой и улыбаясь, Черчилль провожает своих гостей. Уходит машина со Сталиным, с Рузвельтом. На мягкие сиденья сверкающих черным лаком лимузинов усаживаются генералы в расшитых золотом мундирах, дипломаты во фраках с белоснежными манишками.

Черчилль покидает парадное крыльцо. Он входит со своим другом и советником Бренданом Бракеном в опустевшую столовую, где столы еще заставлены вазами с фруктами, блюдами с восточными сладостями и различной формы бутылками, хранят следы большого пиршества.

— У меня все еще перед глазами именинный пирог с шестьюдесятью девятью зажженными свечами. День твоего рождения, Уинстон, отпразднован славно. Все было торжественно и великолепно.

Черчилль разводит руками:

— Со мной происходит что-то странное... Мне кажется, что я вижу дурной сон... Кто бы мог подумать, что день своего рождения я буду праздновать вместе с коммунистами?! — Он невесело усмехается. — Сталин подарил мне каракулевую шапку. Ну, что ж... Она еще может мне пригодиться для похода на Москву. — Премьер-министр тянется к батарее бутылок. — Я, кажется, выпью сегодня все, что видит глаз. Мне тяжело. Всю жизнь я мечтал обнажить меч против Советов. — Бутылка дрожит в его руке. — И вот в Тегеране, по приказу короля, я преподнес русским коммунистам почетный меч. Это не простой дар Сталинграду. Это признание военных заслуг Советской России. — С видом полного отчаяния: — После Тегерана мы вынуждены открыть второй фронт. Успехи русских заставляют нас сделать это. — С яростью наливает виски. — Сейчас истинные свои чувства и мысли приходится охранять полками лжи. Когда-то Ленин назвал меня величайшим ненавистником Советской России. Таким я был, есть и останусь. Да, мы откроем второй фронт, но... Потом обстановка покажет: возможно, когда мы пойдем вперед, то не станем разоружать немецкие дивизии, а повернем их штыки против большевиков. Исполнится ли мое желание? Трудно сказать... Это так же сложно, как привести к власти после освобождения Польши ее лондонское эмигрантское правительство. Но об этом надо заботиться. Насаждать в Польше подпольные организации и противиться установлению народной власти. Москва хочет видеть Польшу сильной, независимой и дружественной ей страной. Мне такая Польша не нужна. Пусть она будет не стальной, а кисельной, покорной нам, или же стоит на краю пропасти.

Брендан Бракен молча пьет маленькими глотками шампанское.

— Вы молчите, Брендан? Молчание, говорят, знак согласия. Но в отдельных случаях бывает и наоборот... Я привык читать чужие мысли и знаю, о чем вы думаете. Если бы я не сменил Чемберлена, то, возможно, бывшие мюнхенцы склонили бы гордого британского льва к ногам Гитлера. Я знаю, вы одобряли мое намерение вступить в союз с коммунистической Россией. И вдруг такой поворот! Видите ли, Брендан, времена меняются, жизнь уходит вперед, ох как уходит! И политика становится иной. Но если вы помните мой роман «Саврола», увидевший свет сорок три года тому назад, то в этой перемене моих убеждений нет ничего неожиданного. Впрочем, нет нужды так далеко оглядываться. Вспомните произнесенную мною речь в день нападения Германии на Советскую Россию. Да, там были такие слова: «Мы поможем России и русскому народу всем, чем только сможем...» Но тогда же мною были сказаны и другие слова. Вот они: «За последние двадцать пять лет никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я. Я не возьму обратно ни одного слова, которое сказал о нем». Я признаюсь вам, Брендан: моя борьба против фашизма заключалась прежде всего не в искоренении нацистских порядков, установленных внутри Германии, а в разрушении силы, способной противостоять нашей политике и экономике. Вот в чем суть. А теперь главное то, что я вынашиваю в своем сердце, — басит Черчилль. — Я еще не знаю, где, и когда, и при каких обстоятельствах, то ли в Англии, или даже в Америке я произнесу речь. Она будет подобна взрыву флотилий и всколыхнет людской океан... Я призову все страны к особой войне с большевистской Россией. Война будет не «горячая», а «холодная». Но та-ка-я!.. К дьяволу все договора! Я переверну вверх дном все наши отношения. Как это сделать — надо еще обдумать, а пока, после Тегерана, мы вынуждены открыть второй фронт. Я пью с горя. — Черчилль медленно подносит к губам хрустальный бокал.