Записки 1743-1810 - Дашкова Екатерина Романовна. Страница 50

На следующий день я отправила и Лаптева; судьба его меня также сильно тревожила. Господь избавил меня от угрызений совести, которые я непременно испытывала бы, если бы он стал жертвой своей благодарности и привязанности ко мне. Император узнал, что он проводил меня до Коротова, и сказал на это, что Лаптев, очевидно, носит панталоны, а не юбки — государь употреблял обыкновенно это выражение, когда хотел сказать, что данное лицо отличается мужеством и твердым характером. Батальон стрелков, которым командовал Лаптев, был упразднен Павлом I, так что он очутился на улице, но государь дал ему полк и вскоре пожаловал ему командорский крест Иоанна Иерусалимского.

Из Твери я написала своему двоюродному брату, князю Репнину, и попросила его узнать, в каких преступлениях меня обвиняет император; князь Репнин знал прекрасно, какие чувства руководили мною в царствование Петра III, знал, что они должны были ясно доказать государю и всем порядочным людям, что я никогда не имела в виду ни личных интересов, ни преступного возвышения моей семьи. Я сообщила князю название деревни, куда была сослана на неопределенное время, и указала нескольких искренно преданных мне академиков, которые перешлют мне его ответ; я обещала послать вскоре крестьянина к одному из них, чтобы получить из его рук письма ко мне; таким образом, и его письмо непременно попадет ко мне. Императорам приносили присягу только дворяне, мещане, военные и все люди, состоящие на службе, а крестьяне, принадлежавшие дворянам, к присяге не приводились. Не знаю, по какому капризу император Павел велел присягать и всем крестьянам. Эта новая мера, никогда еще не применявшаяся в России, оказалась пагубной. Крестьяне вообразили, что они больше не принадлежат помещикам, и некоторые деревни в различных губерниях возмутились против своих господ и отказались платить им оброк. Государю пришлось послать войска для их усмирения. В поместьях Апраксина и княгини Голицыной, рожденной Чернышевой, бунт был так упорен, что пришлось стрелять из пушек, и несколько человек пали жертвой заблуждения, в которое они были введены этой мерой. Не знаю, появлялись ли в других губерниях канцелярские писаря (самое вредное в России отродье), объезжавшие некоторые дворянские имения и внушавшие бедным невежественным крестьянам, что, если они только заявят о своем желании принадлежать прямо государю, они будут избавлены от всяких повинностей по отношению к своим господам. Двое таких писарей объехали Архангельскую губернию и северную часть Новгородской и до моего приезда побывали и в Коротове, где предложили крестьянам за умеренную плату довести об их желании до сведения императора, но те с негодованием отвергли их предложение, объявив, что они чувствуют себя счастливее крестьян, принадлежащих казне. Для усмирения бунтов в этой губернии был послан князь Репнин. Проезжая через маленькое село, лежавшее по соседству с Коротовом, он призвал к себе сельского священника и попросил его передать мне тайно письмо. Священник с клятвой обещал князю в точности исполнить его поручение, что он и сделал: однажды, глядя в окно, я увидела незнакомого священника, направлявшегося прямо к моей избе. Я вышла на крыльцо, а он, взойдя по ступенькам, передал мне письмо и, сказав только, чтобы я надеялась на милосердие Божие, исчез. Князь Репнин выражал мне сожаление, что не может ничем помочь мне, и советовал мне написать императрице и просить ее заступиться за меня перед своим супругом.

Должна сознаться, что мне тяжело было обращаться с просьбой к императрице, которая, как я думала, не была очень благосклонно расположена ко мне. Я не спешила писать это письмо и не попросила бы разрешения переехать в Троицкое, если бы я одна страдала от жизни в крестьянской избе в шестидесятиградусные морозы, не имея возможности гулять даже с наступлением позднего и короткого лета, так как кругом были все болота и непроходимые леса; но вместе со мной страдали моя дочь, мисс Бете и мои люди; они, пожалуй, мучились больше меня, так как переносили эти невзгоды из-за меня. Меня поддерживали сознание моей невинности, чистота совести и какая-то душевная гордость, придававшая мне силы и мужество, неожиданные для меня самой и являющиеся загадкой для меня, которую я могу разрешить только приписывая их смирению, присущему каждому благоразумному человеку.

Наше положение казалось нам еще печальнее потому, что морозы, сковавшие окружающие нас болота, делали их доступными для езды и значительно сокращали путь из Петербурга в Сибирь, вследствие чего большая часть кибиток со ссыльными проезжала мимо моих окон. Однажды, увидев у одной избы кибитку, не похожую на обыкновенную крестьянскую, я послала лакея спросить, кому она принадлежит; владелец ее в свою очередь спросил лакея, чей он, и, узнав мою фамилию, он попросил разрешения посетить меня, говоря, что состоит в родстве со мной вследствие брака его дяди с одной моей родственницей. Хотя мне в моем положении было не до гостей и не хотелось их принимать, я все-таки велела позвать его, думая, что, может быть, буду в состоянии чем-нибудь помочь ему. Чтобы завязать разговор, я спросила его, в каком родстве он состоит со мной. Он сказал мне, что двоюродный брат его покойной матери, Разварин, был женат первым браком на отдаленной родственнице моей матери. Он дрожал всем телом, говорил заикаясь, и лицо его искажалось судорогой. «Не больны ли вы?» — спросила я его. «Нет, княгиня, — ответил он, — я, вероятно, таким и останусь на всю жизнь». Затем он рассказал мне, что некоторые его товарищи, гвардии унтер-офицеры, держали предосудительные речи о государе; на них донесли, и он оказался запутанным в это дело; он был подвергнут пытке, вывихнувшей ему все члены; его товарищи были сосланы в Сибирь, а он сам был исключен со службы и получил приказание отправиться на жительство в Вологодскую губернию, в поместье своего дяди. Мне было так тяжело, что я сократила его посещение, и долго еще меня преследовал образ этого молодого человека с вывихнутыми членами и, так сказать, разорванными нервами.

Вскоре меня посетили госпожа Воронцова с дочерью. Она была вдова дальнего моего родственника. Эта почтенная женщина сочла своим долгом оказать мне внимание в благодарность за мое попечение о ее сыне. Она поручила его мне, когда ему было семь лет, и я воспитывала его до шестнадцатилетнего возраста, когда он поступил на службу с чином майора; его нравственные качества, хорошее поведение и нежное отношение к матери являлись ее утешением в жизни. Она поселилась в соседней избе и провела со мной целую неделю.

Мы предусмотрительно захватили с собой из Троицкого книг и карандашей, которыми рисовали на белом столе разные виды и картинки; каждые три дня стол мыли, и он опять служил для той же цели — бумагой мы должны были дорожить; кроме того, нас развлекал своими забавными выходками маленький казачок, и время шло мирно и тихо в безропотной покорности воле Божией. Мое спокойствие внушало и моим спутницам мужество и терпение.

Я узнала, что в конце апреля при таянии льда и снегов река разливалась почти на две версты кругом и что за неимением плотов и паромов ее переезжали только в маленьких лодочках; мы приехали в зимних кибитках, и я знала, что мне невозможно было достать летние экипажи, поэтому я решила написать императрице и просить ее повергнуть перед своим супругом мою просьбу о разрешении мне вернуться в Троицкое, откуда я обязывалась не выезжать, но где у нас под рукой будет медицинская помощь и где мы будем жить в моем доме, не подвергаясь неудобствам и невзгодам пребывания в простых крестьянских избах. Я вложила в пакет незапечатанное письмо на имя государя; могу сказать, что оно было очень гордое и не заключало в себе униженных просьб. Я писала, что состояние моего здоровья было таково, что мне не стоило писать настоящего письма, а его величеству его читать, так как мне было совершенно безразлично, где и как я умру; но что мои религиозные принципы и чувство сострадания не позволяли мне равнодушно смотреть на мучения людей, разделявших со мною ссылку, ничем не заслуженную, как говорила мне моя совесть; я добавила, что никогда при жизни императрицы-матери я не питала к нему враждебных чувств, и в заключение просила его разрешить мне переехать в мое калужское имение [233], где мои сожительницы и мои люди будут лучше помещены и в случае болезни будут иметь возможность пользоваться уходом врача. Я послала письмо по почте, и надо признаться, мы с нетерпением ожидали результатов. Впоследствии я узнала от лица, находившегося в то время в Петербурге и имевшего свободный доступ во внутренние покои их величеств, что мое послание, чуть не привело к самым ужасным для нас последствиям; но Провидению было угодно спасти меня и на этот раз. Благодаря изменчивости настроений Павла I и какой-то задержке во время путешествия курьера, который должен был нанести, может быть, последний удар еле живой женщине, боровшейся с жестокой судьбой, бедствие было отвращено от нас, и мы получили утешение и облегчение нашего положения.