Дневник ведьмы - Арсеньева Елена. Страница 32

Слушая его, отец беспокойно заерзал: ему-то очень по душе пришелся припадок моей скромности, он всегда говорил, что я чрезмерно вертлява, что грех так и брызжет у меня из глаз, а про мои каштановые волосы говорил, что именно такие были у беспутной Лилит.

Себастьян почувствовал его неудовольствие и умолк. Некоторое время мы сидели, не зная, о чем говорить, потом явился доктор и провозгласил, что больному пора вздремнуть.

– Дорогая сестра, – молвил Себастьян самым елейным тоном, – я за прошедшие годы успел позабыть родной дом. Не проведешь ли ты меня по комнатам, не поможешь ли вновь его обрести?

Ну что мне оставалось делать? На меня смотрели отец и доктор – с одинаково умиленным выражением. Я согласилась, с трудом сдерживая скрежет зубовный.

Мы отправились сначала в салон, потом в библиотеку, затем в бывшую детскую Себастьяна, где он теперь будет жить. У меня были ключи от всех помещений, я нашла нужный и отперла дверь.

Себастьян молчал. Но, когда мы оказались внутри, где властвовал нежилой, пыльный дух, а окна были покрыты давней грязью, вздохнул:

– Как тяжело смотреть, во что превратился родной дом из-за скупости отца… Если бы не скупость, и матушка была бы жива, и он сам, уверен, не болел бы так, а я не потерял бы пять лет в разлуке с семьей. Больше всего мне жаль сейчас, что я столько времени не видел тебя, Николь. Да и сейчас не вижу. Твоя вуаль…

Я отошла от него подальше и взялась обеими руками за края вуали. Мне ни за что не хотелось, чтобы он сдернул ее с меня!

Впрочем, Себастьян и не делал таких попыток. И смотреть на меня испытующе перестал. Он бродил по комнате, трогал вещи. Открыл книжный шкаф, провел пальцами по корешкам:

– Тацит, Вергилий, Гомер, Овидий… Как я любил их! Но и с ними пришлось расстаться, когда я ушел в монастырь. Языческие поэты, не ведавшие истинного бога, они мирской соблазн, тяжкие оковы прошлого. И все же я счастлив видеть их, словно старинных друзей. Когда-то я любил гадать на книгах… А ты умеешь?

– Кто же не умеет… – пожала я плечами. – Открываешь книгу и наугад выбираешь какую-то строку. Читаешь ее – вот и ответ на твой вопрос или просто предсказание судьбы.

– Хочешь попробовать? – спросил Себастьян с улыбкой.

– Да ну, не верю я в подобные глупости, – отмахнулась я.

– Ну, тогда я вспомню старинную забаву, – удивленно сказал он, снял с полки книгу – томик Овидия, я успела прочесть на корешке название, – и раскрыл ее, зажмурясь. Ткнул пальцем в какую– то строку, а потом открыл глаза, посмотрел – и лицо его приняло изумленное выражение. – Ерунда какая-то, – пробормотал он чуточку смущенно. – Самая настоящая ерунда. Мне и читать-то неохота.

«Ну и не читай, больно нужно!» – чуть не ляпнула я, но было как-то неловко, и я с неохотой пробурчала:

– Да уж почитай, почитай…

– Честное слово, мне даже неловко! – хихикнул Себастьян, словно красная девица. – Посмотри сама.

Он протянул мне книгу, и я, глядя на его тонкий палец с отполированным, ухоженным ногтем – у него рука не смиренного аббата, а щеголя придворного! – прочла следующее:

– Проще говоря, a la nuit tous les chats sont grises, ночью все кошки серы, – снова хихикнул Себастьян.

Кровь так и бросилась мне в лицо, туман застлал глаза. Какой намек… какой скользкий намек! Неужели он узнал меня?

Прошло не меньше минуты, прежде чем я смогла овладеть собой и начать рассуждать. Да нет, не может быть. Просто случайность. Строка и в самом деле фривольна и двусмысленна, Себастьян жеманится и смущается лишь оттого, что он как бы священнослужитель (вот именно – как бы!), а тут этакие светские штучки…

Я разозлилась. Разозлилась на него из-за дурацкой забавы, от которой я чувствовала себя так, словно с меня кожу содрали, на себя разозлилась – за трусость, ну и на Овидия, конечно. Нет, ну в самом деле, чего писать такие двусмысленные стихи?! Я захлопнула было книжку, но она каким-то образом снова распахнулась, и мой палец уткнулся в строку: «Смертного рок у тебя, а желанье твое не для смертных».

– Ого! – послышался голос Себастьяна, и я, оглянувшись, увидела, что он смотрит в книгу через мое плечо. Причем вид у него унылый. – Очень любопытно…

– Ничего любопытного тут нет, – буркнула я, закрывая книгу и отдавая ему. – Я вообще не понимаю, что это значит.

– Ну, это значит, что я замыслил…

– Ты? – переспросила я удивленно.

– Ну да, я. Понимаешь, в ту минуту, как ты открыла книгу, я загадал одно желание, которое волнует меня больше всего на свете. Ради него я многое готов на карту поставить, даже смирил свою гордыню… – Он запнулся, потом продолжил: – И книга дала ответ: я хочу слишком многого, мне никогда не добиться желаемого. Я слишком слаб, чтобы добиться того, чего хочу…

Сердце мое так и заколотилось. Он обо мне думает, догадалась я, меня хочет. Ради меня он смирил свою гордыню – пришел помириться с отцом.

Вернее, не ради меня, а ради Мари. Он так мечтал выкупить ее у мадам Ивонн, что решился просить денег у отца…

Ай да Овидий! Ай да книга! Правильный она дала Себастьяну ответ! Я знала, что античные боги вовсю предавались греху кровосмешения. Например, Гера была сестрой и женой Зевса. Но Себастьян – всего лишь смертный, который должен научиться смирять свои нечистые желания.

Погоди, Николь, сказала я сама себе. Но ведь в том-то и дело, что он не знает, что Мари – его сестра и что он совершил грех кровосмешения. Именно поэтому неправильно трактует строку…

Я так задумалась, что на минуточку забылась. Всего на минуточку, но она оказалась роковой…

Вуаль начала скользить с моей головы. Я выпустила из рук томик, пытаясь удержать ее, но тотчас испугалась, что книга упадет на пол, попыталась поймать и ее, Себастьян протянул руку, чтобы помочь, задел мою вуаль… И в то мгновение она упала-таки! И мы с Себастьяном оказались стоящими лицом к лицу.

Наше время. Конец августа, Мулян, Бургундия

Она вдруг словно почувствовала чей-то взгляд и на бегу оглянулась. Оглянулась – и замерла.

Направо уходила просека, и на ней, совсем неподалеку, замерли косуля с косуленком. Солнце было словно отрезано от просеки – там царили тень и сырость. На несколько мгновений взгляды Алёны и косули скрестились. Животное стояло спокойно, Алёна ощущала странную, почти умиленную покорность перед той стеной, которая, чудилось, разделяла их: перед незримой, неодолимой, прозрачной стеной!

Несколько мгновений? Нет, казалось, это длилось вечность! Алёна безотчетно сделала несколько шагов по просеке. Животные стояли спокойно. Еще несколько шагов… Они не убегали, словно поджидали ее. У нее сердце от восторга зашлось – а вдруг она сможет их погладить?

Ей чудилось, она не идет, а скользит над землей. Ни травинка не прошелестела под ногой, ни камушек не скрипнул, ни сучок не треснул…

И вдруг что-то произошло. Словно услышав чей-то зов, косуля повернула голову – и прянула в чащу, а косуленок – за ней.

Алёна разочарованно вздохнула, почти всхлипнула – и в ту же минуту до ее слуха донесся стрекот мотоцикла. Впрочем, нет, она сразу поняла, что ошиблась – вовсе не мотоцикла, а мопеда. Алёна даже глазам своим не поверила, когда увидела, как он сворачивает с дороги на просеку. Мопед, вот древность-то! И дух – чадный, бензиновый – от него исходил какой-то ужасно древний. Словно старое кино смотришь, причем именно советское, потому что в ни в едином французском фильме Алёна мопедов не видела. То ли не снимались они в кино, то ли просто не довелось ей такого фильма посмотреть. Не посчастливилось, так сказать. Да и человек, на мопеде восседавший (мопедист? мопедёр, с позволения сказать?), выглядел ужасно ретроспективно. Большая красная каска, тяжелые очки… Вот про очки Алёна точно знала, что они назывались мотоциклетными, такие в фильмах про Великую Отечественную войну носили фашистские мотоциклисты. И еще куртка потертая кожаная, перчатки с крагами, а на ногах…