Серое, белое, голубое - Моор Маргрит. Страница 23

За окнами догорали последние лучи солнца.

В пустеющем зале то здесь, то там вспыхивала сигарета. После кофе на него вдруг напала немота.

— Что это?

Он прервал молчание, попросив счет. Она вздрогнула, словно ее неожиданно разбудили, и твердо заявила, что ей пора домой: она действительно хотела уйти. Он взял ее под руку, они вышли на воздух и остановились на деревянном помосте. Он огляделся кругом и вдруг замер, указывая куда-то вдаль. Океан, залитый лунным светом, на нем — зеленоватая дорожка и среди волн плещущиеся гигантские существа. Они играют, подныривают, бьют по воде чудовищными хвостовыми плавниками, встают в рост как серые великаны над волнами и бросаются плашмя вниз, поднимая до небес фонтаны брызг и пара. Он повернул голову к Магде, желая получить разъяснение:

— Что это?!

— Это киты, — ответила Магда и отошла от него на несколько шагов.

— Что за киты? — выкрикнул он. Она, как рак, попятилась от него прочь.

— Трудно сказать, отсюда не видно. Должно быть, горбачи. Да, по-моему, это они. Посмотри, какое у них неуклюжее туловище. В это время года киты-горбачи мигрируют на север.

— Вон стоит моя машина, — сказал он с каким-то отчаянием в голосе. — «Форд-седан». С опущенным верхом. Я отвезу тебя домой.

Но он и опомниться не успел, как она уже прыгнула в маленький ало-красный «купер», завела проклятую машину, опустила стекло, крикнула что-то, он не разобрал, что именно, и быстро умчалась.

— Этого мало! — крикнул он в ночную тьму. — Ты так просто от меня не отделаешься!

Потянулись мучительные дни. Он не мог уехать. Словно привязанный, сидел на скале над морем, над каменистым пляжем, полным крабов, медуз и морских гребешков, а также пляжников в темных очках, тех самых людей, которые днем толкали его, стремясь протиснуться в душ, в узких коридорах гостиницы, которые, позванивая ключами от номера, ломали голову над тем, что надеть, какую юбку и какую майку, с пуговичками или без, когда заиграет оркестрик, состоящий из кларнетов и барабанов, и можно будет, как стая шакалов, слегка ссутулив плечи, кинуться в зал, чтобы под звуки музыки хотя бы немного подстегнуть свои дремлющие инстинкты.

Роберт стоял в сувенирной лавке и вертел в руках тропическую раковину (до этого осушив целый кувшин шипучего розового вина) и вдруг заметил Магду, проходящую мимо, шаркающую туфлями на веревочной подошве. И четверти часа не прошло, как его ладони уже сжимали сбоку ее груди, кончики пальцев пробегали по ключицам, по шее, по низу подбородка, исследовали внутреннюю поверхность ее обнаженных раскинутых рук. Твое тело — это ты сама. Я хочу увлечь тебя путешествием по упругой коже вокруг твоего пупка, которая, по-моему, имеет вкус лесного ореха, — Роберт прижался губами к полоске на ее животе, — я прошу тебя сейчас целиком сосредоточиться на нескольких важнейших точках твоего тела, которыми затем я смогу обладать, — он чувствовал твердую косточку под густыми волосами на поразившем его воображение лоне, похожем на заросли бирючины. «Я люблю тебя», — несколько раз повторил он испуганно. Позже, когда они снова заговорили, оба пришли к выводу, что гостиничный номер стал похож на комнату после обыска. Ее матерчатые туфли обнаружились на тумбочке, белая блузка валялась поверх телефонного аппарата, его дорожная сумка опрокинулась, из нее высыпались книги и дорожные карты.

Он посмотрел на нее с возмущением.

— Этих твоих китов не было уже на следующее утро.

Она виновато улыбнулась и предложила продолжить игры на воздухе.

Но она молчала. Молчала тогда и во все последующие дни, даже в такие минуты, когда это казалось невозможным. Что странного в том, что тебя волнуют чувства возлюбленной? Но вместо объяснения, которое, по моей мысли, должно было успокоить меня, она отворачивалась и принималась искать сигареты. Она могла болтать без умолку о пустяках, рассказывать запросто и со всеми подробностями о том, как ей удалось отправить красный «купер» вместе с его хозяином обратно в Квебек, но лишь после долгих расспросов давала понять, что ее представление о разрезе глаз того юноши остается неизменным, по ее мнению, у него самые синие и самые милые глаза, которые ей когда-либо приходилось встречать. Роберт напряженно следил за ней и, увидев выражение ее лица, побледнел.

Как-то раз она взяла его с собой в Гаспе. Открыла калитку, прошла первой на веранду, где познакомила его со своей матерью, сидевшей на плетеном стуле. Он, пораженный, спросил ее чуть позднее, как это ее матери удалось навсегда остаться такой печальной, такой на редкость молодой и хрупкой. Магда не ответила и лишь спросила, пойдет ли он вместе с нею в порт за кальмарами. На рынке они поссорились, и он ушел, оставив ее там одну.

Ночью он позвонил ей домой. «Мне бы смешить тебя и веселить, а вместо этого я тебя мучаю», — сказал он жалобно. Она ответила ему сонным голосом, но тоже миролюбиво. Он спросил, о чем она думала в ту минуту, когда он позвонил. «Но я же спала!» — возмутилась она. Роберт повесил трубку.

Магда сделала выводы. Пригласив его в следующий раз в дом и сад своего детства, она усадила его и положила ему на колени фотоальбом. В то время как мать, оставаясь на заднем плане, подрезала розы на газоне и посылала им то и дело многозначительные взгляды, Магда комментировала снимки, прильнув к плечу Роберта: «Вот здесь мне восемь лет, здесь десять, вот наша собака, тут мы с мамой на пляже, а вот я болею, тяжело». И, покорная его расспросам, она рассказала о своих видениях в бреду, о больничной койке и об испуганных глазах матери, которая во время посещений обязана была надевать марлевую повязку. «Я хотела, чтобы она поскорей ушла, как и все остальные, мне вообще-то было уютно во влажном тумане моих грез».

Днем они совершили альпинистскую вылазку. Роберт снова взялся расспрашивать Магду о матери. Он спросил, потому что по ее спине заметил, что она замирает, когда об этом заходит речь. Магда карабкалась на гору и оттого рассказывала чуть заикаясь. Ее мать немка, в 1936 году ей посчастливилось связать судьбу со своим избранником, единственной любовью в ее жизни; они поженились, муж — чешский инженер, еврей. Восемь лет спустя она не смогла защитить его. Она не сумела как следует спрятать его в их домике в горах Моравии с кустами тутовника вокруг и качелями во дворе, с собакой, кроликами, курами и аэродромом неподалеку. Отец Магды переводил сообщения английского радио для партизан. Однажды сентябрьским утром появились грузовики и люди в сапогах и черных беретах, с тех пор она больше никогда его не видела. «Не пытайся меня утешать, — сказала она, не успел он даже пальцем пошевелить. — Это горе моей матери, а не мое. Смотри, видишь там море?»

Но вскоре после этого разговора он стал беспрепятственным свидетелем того, что происходило в ее душе. Она не могла отвернуться, сделать беспечную гримаску, отразить его любопытство какой-нибудь банальностью, потому что спала. Его разбудила дрожь в ее ногах. Вначале он только прислушивался. Затем открыл глаза, увидел лунный свет, заливающий комнату, и приподнялся в постели, чтобы разглядеть получше лицо спящей возлюбленной, которой явно не хватало воздуха. Он прозревал ее видения. Узнавал места, по которым она сейчас блуждала. Бетонный тоннель катакомб, что, петляя, уходил в неизвестность. Двор, который регулярно обшаривали прожектора, но так и не могли добраться до одного из самых дальних углов. Поворот винтовой лестницы, ведущей в комнату, где были стол и спинка придвинутого к нему вплотную опустевшего стула. Это она ему рассказала. Рассказала, что тем сентябрьским утром именно ей пришлось открывать дверь. Так обычно и бывало. Ребенок бесстрашно распахивает дверь, вызывает своим невинным видом невольное сострадание и тем самым дает возможность взрослым, укрывшимся в глубине дома, закончить свои тайные дела. С того дня, как, грубо оттеснив ее, немецкие солдаты ворвались в дом, ее мучает мысль о последствиях движения ее детской руки, отодвинувшей задвижку запора. Она вспоминает, как выглядело укрытие ее отца, и хочет знать, что ему потом пришлось пережить.