Серое, белое, голубое - Моор Маргрит. Страница 27

Выходит дело, я его бросила? Сидя в тряском автобусе, я увидела краем глаза, как скрылись из виду поселок и дюны, и не могла понять, правда ли я бросила мужа. Как это могло произойти? Кто из года в год живет одной привязанностью, рано или поздно заметит, что никогда не садится один в лифт или в поезд, никогда не любуется без пригляда цветком или летним небосводом, не может, забыв обо всем, смотреть в рот другу или подруге, не чувствуя при этом легкого пожатия руки, подающего знак, что пора собираться. Нет, тогда я не думала об этом. Просто проснулась утром с твердым намерением смотать удочки.

Надену, пожалуй, красное платье, размышляла я, раздвигая утром шторы, интересно, удастся ли отыскать одну из моих абрикосовых комбинаций, пусть такие вещи почти вышли из употребления, это как раз то, что было кстати в такой дождливый день, как сегодня. Я перегнулась через подоконник, закрывая окно, которое всю ночь было открыто. На мгновение я увидела в стекле свое отражение — заспанные глаза, холодная улыбка. Это ты, Магда, сказала я себе, ты, в жизни, полной света и тепла, испытавшая несколько незабываемых мгновений, сейчас, накануне отъезда, удивляешься, что так мало, оказывается, вещей, с которыми больно расставаться. Я отвернулась от окна и принялась заправлять постель, это было совсем не трудно, потому что в отсутствие Роберта я всю ночь не ворочалась. Встав под горячий душ, я подумала: нужно не забыть зайти в банк.

Десять минут десятого. Поздновато для собак. С мокрыми волосами я спустилась вниз, три питомца уже поджидали меня у лестницы, и, когда я распахнула дверь, они опрометью ринулись на улицу. Я немного постояла на пороге. В том, что у нас в саду так зелено, много цветов, трава свежескошена, немалая моя заслуга. В этой деревне надо стоять на ушах, чтобы уберечь растения от ветра, все садоводы жалуются, и многие в конце концов плюют на это дело: засыпают землю ракушками, не сажают ничего, кроме тюльпанов весной да бегоний в горшках — на зиму их уносят в помещение. Я бросила взгляд на клумбу, проложенную параллельно подъездной дорожке. Благодаря букам, посаженным еще матерью Роберта, флоксы и георгины у меня вырастают к августу по пояс…

Некогда это была ее кухня, ее очаг и ее пол, выложенный желто-красной плиткой. Я открыла шкаф, внутри которого стоял дедовский, пропитавший все насквозь запах фасоли, смальца и просеянной муки, и взяла пакет с кормом для собак и хлеб. Когда много лет назад я стала хозяйкой этого дома, мне даже нравилось служить продолжением своей свекрови, повторять ее жесты рачительной хозяйки. Я была совсем не против уподобиться ей, до сих пор хорошо помню веселую магию первых дней и недель, беготню по лестницам, перетрясание содержимого комодов, все способствовало радостному ощущению входа в прочную и незыблемую гавань.

— Магда, где ты? — Роберт вернулся домой раньше обычного. Он не успевал и договорить, как из подпола доносилось «Я иду!», возле его ног открывалась крышка люка, и из погреба появлялась я, вся в пыли и паутине, пропахшая сладкими яблоками давно забытого урожая. «Ах, Роберт! — выдыхала я в восхищении. — Какой сегодня чудесный день, сколько солнца! Похоже, лето снова вернулось!»

За спиной у меня послышалось посапывание. Собаки вернулись из сада в каплях после дождя и хотели есть. Я сделала шаг в сторону, пропуская летевших во весь опор маленьких собачек. Черный терьер Анатоль вел себя как подобает: уселся возле кухонной двери и терпеливо ждал. Ну что, побаловать их напоследок?! Я нарезала сердце, вскипятила молока и намешала кукурузу с овощами. Анатоль ест достойно, куда аккуратнее, чем человек. Берет пищу вначале осторожно губами, чуть дергая мордой, тщательно разжевывает, не закрывая пасти, и затем проглатывает — раз, и нету! Его миска пуста в мгновение ока. А потом он тщательно вылизывает языком нос и серо-черную шерсть. Я присела рядом с ним на корточки и стала гладить по спине, он в ответ слегка повилял хвостом и бросил на меня признательный взгляд. Эта собака знает меня насквозь. Что ему за дело до разницы между мной и моим индивидуальным запахом?

Теперь пора было подумать и о завтраке для себя, а потом еще уложить в сумку разные мелочи. Уже стоя в плаще у вешалки, я вновь испытала смятение чувств. Боже милостивый, каким волшебным светом озарен коридор, как блестят панели деревянной обшивки стен! О таком доме и такой жизни можно только мечтать, но удастся ли удержать хотя бы это мгновение, миг холодного, рационального удивления? На улице послышались шаги. Под дверь с силой пропихнули пачку корреспонденции. На коврике в прихожей рассыпались веером бумаги с неизвестными сообщениями. Я развернулась на пятках. Вперед, подумала я, пора наконец отвести собак к Нелли.

Кольцо с сапфиром на одном из пальцев женской руки. Тело, которое движется так легко, что, кажется, не имеет веса. Она подвинула мне чашку кофе, очень красивую, и села напротив за стол. От моего внимания, разумеется, не ускользнуло, что она исподлобья наблюдает за мной.

— Я уезжаю.

— Господи, почему бы и нет, — отозвалась Нелли. — Надолго?

В ответ я пожала плечами.

— Точно не знаю. Через несколько дней домой вернется Роберт и заберет собак.

— А ты что собираешься делать?

— Навещу родственников. — Она продолжала вопросительно смотреть на меня. Я небрежно добавила: — Заеду к Элен, к маме… В общем, посмотрю.

Мой взгляд скользнул по печенью, по розам… Нелли подвинула мне хрустальную пепельницу.

Погрузившись в свои мысли, я сделала первую затяжку. Если бы не ветер, рвущийся в окна, можно было бы услышать тиканье часов. Почему я обязательно должна все подробно рассказывать? Я знаю Нелли уже шестнадцать лет, при таком давнем знакомстве можно говорить о дружбе. Я испытываю дружеские чувства к ее теплому дому, засохшему саду, мне нравятся фаршированные мидии — фирменное блюдо, которое она готовит по праздникам, мне симпатичен ее муж, которого она покорила своими крестьянскими руками, я ценю чувственное очарование браслетов и фарфора, выставленных в магазине, где она прохаживается среди витрин в строгом черном костюме, привязана к ее сыну, который признан слабоумным. Я восхищаюсь силой ее фантазии, которая позволяет ей претворить все это в одухотворенную повседневность. Но почему мы никогда не плакали на плече друг у друга, хотя бы изредка? Ведь причин для этого хватало?

Нелли спросила:

— Почему ты так ухмыляешься?

— Разве я ухмыляюсь?

— Ты ухмыляешься как картежник, у которого на руках четыре туза.

— Принеси мне еще немного кофе.

— С удовольствием.

Когда она вернулась, я спросила:

— Помнишь, как мы впервые встретились?

— Роберт привел тебя к нам. Как сейчас помню — двадцать второе января тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года.

— Между нами стоял языковой барьер… — неуверенно произнесла я, пораженная тем, что она внезапно упомянула сразу две важные для меня вещи: моего мужа и вечер накануне рождения ее сына. — Мы не могли даже перекинуться словом…

Она рассмеялась и отвернулась. Понятное дело, но разве это имело хоть какое-либо значение? Разве это было так уж необходимо? Нам и не нужно было в тот вечер никаких слов. Все, что мы могли друг другу сообщить, существовало где-то помимо нас. В виде символов-знаков, говорящих сами за себя, как, например, говорит за себя погода, войны, стихийные бедствия. Как будет развиваться наша дружба, было ясно с самого начала. Воодушевление, беспокойство, чувственный голод мужчины, который привык требовать: «Иди ко мне», ускользающий взгляд ребенка, который думает про себя: «Оставьте меня в покое». И на пересечении этих линий — наша дружба. Я распрямила ноги под столом и только хотела спросить: «Ну, как Габи?», как отворилась дверь, и мальчик — ему было тогда шестнадцать лет — вошел в комнату.

— Магда? — обратился он к моросящему дождю у меня за спиной.

Он придвинул мне раскрытый журнал. Это был «Нью-сайентист», из десятой подшивки. Нелли подала мне блокнот, и я начала переводить — «Загадка Эты Карины…», зная, что моя рука, которая водит по бумаге, ручка и остроконечные буквы, появляющиеся на бумаге, заключают в себе суть моего имени и меня самой для этого мальчика, который стоит, наклонившись надо мной, пыхтя и вздыхая.