Серое, белое, голубое - Моор Маргрит. Страница 38

Да, вот такой, с морщинкой между бровей, она и осталась в моей памяти. Вспоминаю февраль на улице, холод, так холодно бывает, только если тебе шестнадцать и ты тащишься в пургу из школы домой. У меня заплаканное лицо, мы с мамой крупно поссорились, а затем от души помирились. Я слежу за тем, как она разжигает огонь в очаге, сидит на корточках, вполоборота ко мне, плотная шерстяная юбка закрывает ее ноги как сутана, от жара у меня сразу же начинают гореть щеки. Я рассматриваю ее лицо, кожа на нем словно колышется от отблесков пламени, играющего в очаге, я вдруг начинаю ощущать кончиками пальцев, словно ощупываю ими собственное лицо, какой у нее нос, лоб, подбородок… потрясенная, я жду, пока это пройдет, пройдет момент откровения, который дал мне почувствовать, как много общего у меня с этой немкой, эмигранткой, изгнанницей, живущей в маленьком городке…

— Мама, — говорю я медленно, в глубокой задумчивости. — Интересно, а как дела у Вальтера, у тети Мими? Почему бы нам как-нибудь не навестить их?

Когда она посмотрела на меня, я увидела все ту же морщинку. Я знаю, что она подумала: дитя мое, что нам за дело до них? Подумала, но не сказала. Она улыбнулась ласково своей дочке, которая вдруг вспомнила про свою родню, и произнесла: «Да, может, когда-нибудь мы их и навестим».

Летим со скоростью девятьсот пятьдесят километров в час, с попутным ветром. Темнота ускоренным темпом движется вперед. В потемках пассажиры «Боинга» выпили аперитив и поздним вечером, едва успев потушить сигареты, принялись за ужин. Все уже проголодались, и это было естественно. Что лучше успокаивает нервы, как не свой собственный, индивидуальный ритм удовлетворения голода и жажды? Я наклонилась вперед и подала знак стюарду принести еще выпить, при этом слегка улыбнулась попутчику. Он был определенно моложе, чем я вначале подумала, глядя на его седые, зачесанные назад волнистые волосы. Мы познакомились. Он был врач, специализировался на трансплантации сосудов, сейчас летел на конгресс в Стамбул. Я представилась как автор биографий и переводчица, летела к родственникам в Берлин. Мы начали ни к чему не обязывающий разговор.

Я говорила с воодушевлением: «Самые счастливые минуты моей жизни… крушение… радость бродяжничества… мое второе, более свободное «я»…»

Уплетая слегка приправленную специями баранину с рисом, я смотрела на экран, развернутый посреди салона, на котором мелькали кадры из фильма. Пустыня. Две смеющиеся женщины. Ослик. Я смотрела и думала об урагане, бушующем за окошком, рядом с которым я сидела, об ужасающей, заполненной водой впадине в земной коре внизу подо мной и еще о ставшем нереальным мире, затерянном где-то во времени: о моем доме на Старой Морской улице, о моем муже и трех моих собаках.

Меня пробила испарина.

— Мне нечем дышать, — еле слышно сказала я, обращаясь к седому соседу. — Боже правый, что со мной…

Он посмотрел на меня с участием.

— Погодите, мадам, я сейчас все улажу.

С этими словами он потянулся наверх и установил решетку вентилятора у меня над головой таким образом, что мне в лицо повеял прохладный ветерок, воздух, настоящий свежий воздух. О, девичьи мечты о романе с врачом! Эти исцеляющие глаза и руки. Я успокоилась. Успокоилась и положила голову вначале на плечо, а потом, чуть позже, на колени, обтянутые мягкой фланелью. Пальцы врача перебирали волосы у меня на висках. Самолет то и дело качало и подбрасывало, как корабль. «Интересно, сколько времени…» — бормотала я в полусне.

Так возвращалась я назад в Европу, уткнувшись лицом в живот совершенно постороннего мне мужчины. Еще полчаса назад я думала о том, что мне надо все распланировать, что следует как можно скорей отправить телеграмму. Теперь, в полуобморочном состоянии, я сознавала, что в каждом человеке есть ничейная полоса, где пересекаются события жизни, как куры, которые прогуливаются на негнущихся лапах, клюют зерно и поглядывают на соседа, не причиняя ему никакого вреда. Я переменила позу. Распустив волосы, расстегнув блузку, я безоглядно отдалась ритму ночи.

Полусон. Абстрактные видения. Короткие сокрушительные аргументы. Проблуждав почти два года по земному шару, я поняла свой маршрут, но никак не свое место на нем. Меня по-прежнему разбирало любопытство. Можно ли вернуться к своему прошлому? Конечно же, да. Можно ли выйти из собственной оболочки? Я видела разные города, взбиралась на горы, не раз окуналась в реки. По всей вероятности, я уже не та, что была раньше. А какой я была?

В то бесконечно жаркое лето, когда я встретила Роберта, мне часто случалось опрокидывать солонки и по нескольку раз переспрашивать. Но с ним все было иначе. В зените красоты, ценя свои слова на вес золота, в полном смятении чувств, я бесстыдно подписала контракт большой любви. Теперь я должна отдать себя целиком, вот что это значит. В том состоянии, в каком я находилась, я открыла ему свои симпатии и антипатии, делилась воспоминаниями о каникулах, о перенесенных в детстве болезнях, выдавала свои девичьи тайны, а потом, увлекшись, оживляла образы друзей и подруг моей юности, описывала прежние влюбленности, свою собаку, свою мать и своего отца.

Но что это? Поблекшие воспоминания словно сносило ветром. Что-то вдруг становилось значительней, другое, наоборот, уменьшалось. Только одно совершенно исчезло. Ушел ночной кошмар. Кошмар, который с самого детства преследовал меня своими коридорами, лесенками, тускло освещенными комнатами, выветрился из моего сознания. Через несколько дней после того, как я рассказала Роберту, что во сне искала своего отца по тюрьмам, по всем дворам, по всем камерам с бетонными стенами, какие только есть на свете, мне приснилось вот что:

Я пробираюсь по скалистой местности. Меня ведет за руку какой-то человек. Я ребенок. Моя рука целиком умещается в его руке — во сне я вижу только эту руку и часть рукава белой хлопчатобумажной рубашки. Но тем не менее я знаю, кто это. Это мой отец. И одновременно Роберт. Покуда мы карабкаемся среди каменистых обломков, мне вдруг приоткрывается смысл наших блужданий. Я должна прекратить поиски. Должна прекратить глазеть сквозь ограды, не таскаться по коридорам, не заглядывать в замочные скважины. Будущее впереди, а не позади тебя, запомни. Мы останавливаемся. Перед нами открывается перспектива. Рука мужчины отпускает мою руку, на что-то показывает, и вот я тоже увидела. На уступе отдаленной скалы совершенно буднично лежит нож. Мы смотрим на него молча. Ничто не мешает нам рассмотреть элегантную форму и металлический блеск сверкающего на солнце предмета, напоминающего продолговатый узкий лист диковинного растения, неведомо откуда заброшенный ветром.

Я открыла глаза и осмотрелась. Атмосфера покоя, и одновременно все жутко вибрирует, я даже не сразу поняла почему. Не сразу распознала гул самолета. И тут же я почувствовала, как в характерном сером свете едва пробуждающегося дня кто-то смотрит на меня и улыбается.

Я приподняла голову с его колен. Немного смущенная, встала.

— Боюсь, что я вас чересчур обеспокоила.

Он сохранял все ту же уравновешенность, что и в начале ночи.

— Никакого беспокойства, — сказал он. — Мне было приятно прижимать вас к себе. — Он чуть помедлил и затем добавил: — Я уже давно не держал женщину в объятиях.

Мы оба засмеялись и, не откладывая, принялись за ласки — поцелуи в подбородок, в нос, верхнюю и нижнюю губу, терлись носами, посапывали, наконец я приняла нормальную позу и осмотрелась кругом. Утро после ночи в пути. Кругом зевки, помятые лица. Если сейчас пойти в туалет, там наверняка еще нет очереди. Я подхватила свою сумку и, извинившись, протиснулась мимо него в проход.

В туалете я рассматривала свое лицо в зеркале. Похлопала себя по щекам и ощупала подбородок. Я такая же, как и была? Они помнят меня восьми-девятилетней девочкой с прозрачными зелеными глазами и льняными волосами. Будет ли им больно увидеть теперь эту даму, что, глядя в зеркало, деловито подкрашивает сейчас губы? Вальтеру теперь, должно быть, — погодите, дайте сосчитать — лет за сорок, совершенно невозможно представить себе, какой он стал, но из-за его спины выглядывает сильно отощавший за последний год войны темноволосый мальчишка, выглядывает и строит мне гримасы, подмигивает, приглашая прилечь на темно-красный диван. Я показываю ему язык. Тетушка, наверное, как только меня увидит, сразу скажет, что я похожа на мать. Ладно, хватит, надо подушиться немного и идти назад к своему креслу.