Князь Трубецкой - Золотько Александр Карлович. Страница 26

Колотится сердце, в легких начинает тлеть огонь. Штык француза снова рвет одежду на Трубецком, но на этот раз до тела не достает.

— Нет! — почему-то кричит Трубецкой.

Изо всех сил кричит, словно пытается этим криком отшвырнуть своего врага, лишить его сил… или даже убить его этим воплем…

Снова выпад, перехват и удар прикладом — в бок. Трубецкой задохнулся, попытался устоять на ногах, но француз снова ударил прикладом, перед глазами полыхнуло, ноги подкосились… Выронив ружье, Трубецкой упал на спину, даже не пытаясь сгруппироваться. Земля, ударив в спину, разом вышибла из легких остатки воздуха.

Вот и все, мелькнуло в голове. Вот и все.

И снова время замедлилось.

Француз что-то кричит. У него смуглое лицо, покрытое копотью от сгоревшего пороха, капли пота прочертили на нем светлые полосы. Белые крепкие зубы. В черных глазах — ярость. И радость. И облегчение. Он победил. Он! Победил! Осталось только добить, нанести последний удар.

Трубецкой помнит, что в голенище его сапога спрятан нож, помнит, что с такой дистанции всегда вгонял лезвие в мишень из любого положения, нужно только дотянуться до голенища… дотянуться… Но сил нет… Время, замедлившись, запечатало его, залило расплавленными вязкими минутами, сковало все его движения…

Француз кричит. Замахивается: не штыком — прикладом, как дубиной, словно все, чему его учили в армии, разом вылетело из головы, оставив только генетическую память диких предков. Размозжить голову, раздробить череп… Приклад медленно взлетает вверх, солнце отражается от потертого металлического затылка приклада.

Медленно-медленно-медленно…

Нелепая мысль о том, что теперь все замрет и что эта мука будет длиться вечно, он навсегда обречен смотреть на взметнувшийся к небу приклад и ждать-ждать-ждать-ждать удара…

Голова француза вдруг исчезла, разом превратилась в кровавые брызги и осколки костей.

Мир снова обрел прежнюю скорость, вернулись звуки и запахи. Обезглавленное тело рухнуло на землю. Трубецкой оглянулся — Антип стоял в двух шагах, держа кавалерийский мушкетон с раструбом на конце ствола. Нелепое на вид оружие, похожее на музыкальный инструмент, заряженное по приказу Трубецкого картечью.

— А на вид — смех один, — пробормотал Трубецкой. — Один смех.

Антип положил мушкетон на землю, бросился к Трубецкому, раздирая на ходу подол своей рубахи — для перевязки, наверное. Грязной рубахи, мелькнуло в голове у Трубецкого. Заражение… Возможно заражение…

Мальчишка упал на колени возле князя, что-то бормоча себе под нос. Попытался затащить рукав вверх, выше локтя, но не смог — Трубецкой закричал от боли.

— Ладненько, барин, ладненько… — сказал Антип. — Я так, поверх замотаю. Чего там… Ерунда. Замотаю…

Трубецкой попытался сказать, чтобы не трогал рану, что нужно промыть, можно даже сивухой, попытался подняться, опершись о землю правой рукой, хотя бы сесть, но не смог — рука не удержала, Трубецкой неловко повалился на бок, пороховой дым внезапно уплотнился, превращаясь в непроницаемую пелену.

Земля вдруг качнулась, плавно перевалилась из стороны в сторону, а потом внезапно расступилась, и Трубецкой рухнул куда-то в бездну.

— …а не помрет?

— Чего ему станется? Там и раны той… Барин и есть барин, крови капелька — испугался, сомлел…

Это голос Силантия. Вот ведь сволочь — капелька! Чертов бунтарь, барин ему, видите ли, не нравится. Нежный слишком для него барин. Вот только встану, пообещал себе Трубецкой, рыло начищу до медного блеска. Я тебе, скотина…

— Рот закрой свой поганый, в носу у тебя не кругло такую напраслину на барина возводить!

Это голос кузнеца Афанасия. Нормальный мужик, спокойный, обстоятельный. И смотри, вступился…

— А чего это ты мне рот закрываешь? — зачастил Силантий. — Барин — он завсегда барином будет, как бы ни прикидывался… Вишь ли, железякой его оцарапало — он и…

— Я тебе сейчас рот не то что закрою, я тебе его землицей забью, ты у меня зубами своими слабиться будешь… Что ж ты такой сейчас смелый, Аника-воин? Ты зачем из ружья без приказа стрельнул? Струсил? Спужался? Барин что говорил? Ждать его выстрела, а ты? Сам-то ты в кустах отсиделся, а барин вот, Сергей Петрович, кровь свою пролил…

— Он смотри сколько народу положил, — вмешался Антип. — Тут, глянь, четверых да на козлах одного. А всего — десяток и побили французиков. Так что он один половину убил, а ты, Силантий, сколько убил? Одного?

— Ах ты ж, малявка…

Трубецкой открыл глаза.

Пороховой дым рассеялся, осталась только вонь. В небе над головой между деревьями медленно плыли облака.

— Ты мальчишку не тронь, Силантий! — сказал Афанасий. — Я тебе за него…

— Барин! — крикнул Антип. — Глаза открыли…

— Как тут?.. Как тут у нас? — спросил Трубецкой. — Из наших кто убит?

— Бог миловал. — Голос Силантия сразу переменился, словно кто патоки плеснул. — Ни убитых, ни раненых, кроме вас, Сергей Петрович… А вы-то уж постарались… ерой, чистый ерой!

— Что в телегах? — спросил Трубецкой.

— Так оружие в телегах, порох, пули. В одной, в той, что перевернулась, еда… И даже водка французская, — сообщил Силантий. — И…

— Пленных взяли шестерых, — вмешался Афанасий. — Все живы пока, как вы велели…

Это точно, Трубецкой приказал пленных вначале предъявлять ему, а потом уж, по приказу…

— Встать помогите. — Трубецкой оперся правой рукой о землю. — Я…

Силантий метнулся, подхватил под руку, потащил вверх. С левой стороны помогал Антип, аккуратно, чтобы руку раненую не зацепить. Трубецкой скрипнул зубами, сдерживая боль. Тряпка на ране стала бурой от засохшей крови. Ну хоть не течет. В лагере нужно будет промыть и обработать.

— Наши телеги подогнали? — спросил Трубецкой.

— Так вторую грузим, — снова зачастил Силантий. — Одну порохом и пулями да ружьями, что собрали, а на вторую я говорил мужикам, чтобы это… провиант, значит, грузить. Солонина, опять же, мука. И водочка, как без водочки-то? Правильно я сказал? Ась? Правильно?

Афанасий сплюнул, отвернувшись.

— Порох… — сказал Трубецкой.

Земля под ногами покачивалась.

— Провиант — хорошо…

— Вот и я говорю — провиант…

От Силантия тянуло водкой, не перегаром, а только что выпитой. Водкой или чем-то крепким. Не удержался, значит. И снова наплевал на приказ начальника — не пить без разрешения.

Ладно, потом. Разберемся…

— Пленные?

— Там, на поляне. — Антип махнул рукой. — Вас дожидаются.

— Пойдем. — Трубецкой отодвинул Силантия в сторону и медленно пошел к поляне. Аккуратно переставлял ноги, чтобы земля, дернувшись, вдруг не выскользнула из-под них. — Оружие тут подберите. И мое там, в кустах…

— А как же, конечно, как же иначе! — крикнул вдогонку Силантий.

— Офицер среди пленных есть? — спросил Трубецкой у Антипа.

— Вроде есть. Молодой такой, навроде вас… Эта штука на плече. Вроде как офицер…

Пленных мужики связали. Оставили их сторожить двоих парней, братьев Кудыкиных, пока все остальные перегружали добро с неподъемных французских повозок на свои небольшие телеги. По лесным узким дорогам на таких и ездить, и возить было гораздо удобнее.

Французов взяли шестерых, но один был покалечен, так его на месте и добили. А этих вот пятерых оставили. Насчитали полтора десятка убитых на дороге, сказал старший Кудыкин, а сколько их сбежало — то бог ведает. Немного.

— Немного, — повторил Трубецкой, присаживаясь на поваленное бревно на краю поляны — как раз напротив пленных.

Точно — один офицер. Лейтенант. Почти ровесник. В смысле — ровесник этого Трубецкого, лет двадцать — двадцать два.

Болела рука, мысли путались, жар растекался от раны по всему телу.

— Офицер — ко мне, — сказал Трубецкой по-французски. — Сюда…

Офицер оглянулся на остальных пленных. Ему не хотелось выходить из строя, пусть из маленького, но строя. Тут он был не один. Младший Кудыкин развязал офицеру руки и ноги, вытолкнул вперед.

— Ко мне… — повторил Трубецкой. — Представьтесь.