Семейщина - Чернев Илья. Страница 54
«Амбары или конюшни… Схоронюсь в случае чего», — решает Федот.
Он спешивается, вводит коня во двор. Конюшни и есть! В стойлах, — даже ночью заметно, — кровные, рысистые лошади.
«Вот кони! Таких дядя Андрей приводил из Томска». Федот переступает порог.
Рысаки, прядают ушами… Ни души, никакой охраны. Федота колотит как в лихоманке, — до того загляденье-кони! Вот он сейчас выведет вон того гнедого бравого жеребца…
Но, чу! Гул голосов неподалеку. Голоса ближе — и Федот узнает родной семейский говор.
«Наши! Значит, вступаем в Читу», — соображает Федот. Теперь нечего уже бояться: гнедой рысак будет его.
— Седлай рысаков! — увидав в проломе ворот каких-то вершников, кричит он.
Его узнали, к нему бегут… В конюшне топот десятков ног… Люди хватают со стен роскошные седла, срывают с крюков наборные уздечки. Кто-то удалый уже выскочил на рысаке в улицу.
Но что случилось? Откуда-то вдруг затакали, дробно и гулко этак, стрекочущие пулеметы. Под пологом ночи зашлепали в бревенчатые стены неисчислимые пули.
— Назад! — бурей, перешибая пулеметную дробь, несется голос командира. — Назад!
Не помня себя, Федот вскочил в привычное седло, — пусть остается рысак: жизнь любых рысаков дороже. Почувствовав нагаечный ожог в боку, конь вынес его в какой-то тупик: улочка обрывалась неожиданным нагромождением бревен и кольев, опутанных мотками колючей проволоки. Из проволочной стены выставились пулеметные тупые рыла. Пулеметы невообразимо трещали.
— Пропал! — ахнул Федот и стремглав понесся обратно. Ему удалось выскочить из лабиринта домов и заплотов на открытое место. Позади бешеной дробью захлебывались пулеметы…
В поле — прочь от города — скакали вершники. Свои!.. Федот догнал двух последних. Под Лукашкой был вороной рысак. «Язви его в душу!» — мысленно выругался Федот.
— Удалые-то успели! — насмехаясь, заорал Лукашка в самое ухо недруга.
Он неприметно хлестнул плеткой по стремени скачущего рядом Спирьку. Тот, крадучись, снял с плеча винтовку и, поотстав, поднял дуло в Федотову спину.
Выстрел грохнул где-то над ухом Федота. Обернувшись, он увидал направленный в небо ствол, поддетый чьей-то саблей.
— Суки, а не люди! Свои счеты в такую пору! — крикнул кто-то.
Спирька рванул коня в спасительную темень… Тарахтели позади озлобленные пулеметы. Там и здесь перевертывались с коней бойцы.
— Понужай знай! — настегивая коня, кричал где-то уже далеко Лукашка.
— Товарищи, без паники! — вывернулся невесть откуда командир.
Его окружили всадники, приостановились.
— Без паники! — повторил командир. — Отойдем организованно… Бронепоезда опоздали, пехота застряла в хребтах. Партизаны с востока тоже замешкались. Город опутан проволокой… На помощь Семенову выступили японцы…
Горнист играл отбой.
Летняя короткая ночь покидала землю. На востоке, с края неба, пробивались алые румяна зари.
И действительно, японцы, как всегда коварно, в решительную минуту откинули в сторону свой липовый нейтралитет: из городских казарм выскочили, под прикрытием пулеметного огня, японские цепи и пошли по пятам отступающих. Отрывистые сердитые вскрики доносились с японской стороны.
Народоармейцы отходили — усталые, голодные, с пустыми подсумками. К полудню они задержались было на читинском тракту у большого семейского села Беклемишева, но японцы, начав орудийный обстрел, фланговой атакой выбили их из села, — многих закололи на месте широкими тесаками, многих уложили вдогонку из карабинов и пулеметов, побили шрапнельными осколками.
Скрипели зубами бойцы в бессильной ярости, но — что поделаешь! — нужно было выходить из неравного боя…
Красные части оставили Беклемишево, оставили станицу Застепную, где, обрадованные мощной поддержкой, из-за японской спины на отступающую пехоту петухом налетели казачьи сотни.
— А много ли дней прошло с тех пор, как у этого же Беклемишева, у этой самой Застепной, мы наступали… рубили казачню?
— Нет, не устоять бы им против нас, не будь у атамана в запасе японских штыков и пушек!
— Вот и верь японскому нейтралитету! Вероломные негодяи! — возмущенно говорили бойцы.
Разбредаясь поодиночке и кучками, раненые шли трактом и голой степью…
К вечеру отступающие получили подкрепление. Свежие силы отбили наскок семеновцев, задержали японцев на укрепленном рубеже хребта…
Японское командование не рискнуло снова вторгаться в недавно покинутое Прибайкалье. Подготовляя эвакуацию Читы, японские генералы, чтоб выиграть время, предложили правительству ДВР начать переговоры о перемирии.
Смолкли пушки, пулеметы, ружейная стрельба… Представители правительства ДВР и японского генералитета съехались на захолустной станции Гонгота, лежащей меж линиями враждебных притаившихся фронтов. Муторные и вязкие переговоры в Гонготе продолжались нестерпимо долго. Японские майоры и полковники несколько раз уезжали в Читу за инструкциями, то и дело прерывали заседания. Они вели себя как прогорающие лавочники: сегодня просили одну цену, завтра — другую, сегодня соглашались, завтра брали свои слова обратно.
Наконец пятнадцатого июля японцы подписали с правительством Дальневосточной республики договор о перемирии, которое, начавшись восемнадцатого июля, должно было продолжаться до тех пор, пока японские войска не уйдут беспрепятственно из Читы.
Потянулись ленивые, тихие дни в палатках, в избах прифронтовых деревень. Уставшие от долгих боев, народоармейцы отдыхали… Передохнув недельку-другую, бывшие партизаны начали тосковать и поговаривать, что недурно бы съездить на побывку домой, к бабам, к ребятишкам, к своему хозяйству. Многие стали проситься в отпуск. А тут как раз пришло в армию известие, что двадцать пятого июля началась эвакуация японских войск из Читы и Сретенска. Японцы уводили все паровозы и вагоны, разбирали за собой путь, взрывали полотно, забирали на станциях все, что можно взять: стрелки, телефоны, телеграфные аппараты…
— Теперь Читу от Семенова забрать — раз плюнуть! — говорили бойцы.
Многие почувствовали себя демобилизованными. Война надоела, воевать не хотелось, серьезного противника впереди не было.
Иначе рассуждало командование Народно-революционной армии: впереди еще много дел — к осени добить Семенова, помочь дальневосточным партизанам, принудить японцев к уходу из Приморья. Однако политическая работа во многих частях по-настоящему еще не начиналась, и те, кому отказывали в отпуске, — «нельзя же, товарищи, уволить всех сразу!» — те, чьи родные места были не так уж далеко, устраивали отпуск сами себе, попросту — уходили самовольно.
— Чего зря сидеть без дела? Дома сено косить начинают, помочь надо, — говорили бойцы, не видевшие смысла в бивуачном нудном сидении. — Ни одежи, ни обуток, ни хлеба вволю!..
У семейских раньше всех зачесались руки по литовкам, затосковали сердца по заревым покосным вечерам.
7
Астаха Кравцов решил по-серьезному поговорить с дочкой: пора девке бросить баловство, пора за ум приниматься… Уж если родниться с кем, то так, чтобы его, Астахин, капитал попал в верные руки и от того ему было приумножение, а самому ему — прямая польза, большая корысть.
«Мало ли что впереди предстоит нам…» — выходя из гумна к огороду, размышлял Астаха.
Пистя поливала огурцы и капусту.
— Огурцы наливают нынче, кажись, ладно? — не зная, как приступить к настоящему разговору, спросил Астаха.
Полусгнивший журавель колодца жалобно скрипел в проворных Пистиных руках.
— Так наливают! Ни одной пустой лунки нету, — отозвалась она.
— Пильнуй… чтоб к свадьбе разносолы по соседям не занимать, — значительно подмигнул Астаха.
— К свадьбе? Чо говоришь! — рассмеялась девка.
— То и говорю… Сказывают, солдат всех по домам скоро. Которые вернулись уж… Твои-то любезные вот-вот пожалуют.