Разрыв-трава - Калашников Исай Калистратович. Страница 21

— Убью!

Ринчин Доржиевич разнял их, потащил Жамбала за руку к лошадям. Жамбал упирался, кричал:

— Тюрьму пойдешь! Сидеть будешь!

Корнюха метнулся в зимовье, сорвал со стены винтовку и прямо из дверей дважды выстрелил поверх голов бурят. Испуганно забились на привязи кони, за спиной взвыла Хавронья. Ринчии Доржиевич легко взлетел в седло, подскакал к крыльцу и, бесстрашно глядя на Корнюху, покачал головой.

— Ай-ай, зачем такой плохой дело! — и ускакал.

Бросив на кровать винтовку, Корнюха сел на порог, стиснул виски. Что наделал, дурья голова, что наделал! Теперь и впрямь тюрьма. Не поглядят на заслуги партизанские, спрячут за железную решетку, а все, что он оберегал, Пискуну достанется. Не для того ли он, старая мокрица, винтовку подсунул?

А Хавронья все ахала, охала, наговаривала:

— Нас подводишь… Непричастных, безвинных к ответу поволокут.

— Не ной, старуха! Кому ты нужна? Иди смотри, чтобы коровы в хлеб не залезли. Я поеду…

Он еще не знал, куда ехать. К Пискуну? Какая от него польза! К Батошке Чимитцыренову? К Лазурьке? Оба одного поля ягода, что им дружба старая, раз в начальство выбрались. Свой ты или чужой, для них все равно, будут мылить загривок: нельзя иначе, могут скинуть с председательства, как скинули буряты своего Дамдинку, а тайшихинские мужики Ерему Кузнецова. Эх, нет поблизости Максюхи, уж он бы что-нибудь присоветовал… К нему поехать?..

Корнюха вытянул из-под лавки седло.

— Надолго ты? — спросила Устя.

— Тебе-то что, не все равно?

— Мне-то все равно, а тебе… Уедешь, они вернутся.

Да, об этом он не подумал. Возвернутся, что с ними сделают бабы. Сгонят их с места…

— Ах ты, черт! — Корнюха положил седло на месте. — Не привязан, а визжи.

— Оставь мне винтовку. Не подпущу, — сказала Устя. Корнюха подумал: смеется, но нет, она не смеялась. Ух, какие глаза у нее! Такая будет стрелять, не побоится. Вот так девка!

— А ты умеешь ли стрелять-то?

— Спытай… — она взяла винтовку, клацнула затвором.

— Не трогай! — сердито сказал Корнюха. Нельзя ей оставлять винтовку: мало одной беды, другая будет.

— Что, боишься? Не бойся, меня батя обучал, а он первым стрелком в деревне был. Поезжай…

— Не поеду до ночи. Уж ночью-то они сюда не заявятся.

— А ты буйный, с одобрением сказала Устя. Батька мой таким был.

— Тут станешь буйным…

Под вечер на заимку приехал Агапка. Он ничего еще не знал. И хоть бы спросил, как тут дела, что нового нет, слез с коня и к Усте. Остренькое лицо, умильное, из кармана свисает конец винтарин (Винтарины — янтарное ожерелье), видно, подарок приготовил. А Устя, как при первой встрече с Корнюхой, со скукой отвернулась от Агапки, лицо ее стало гордое, недоступное. Агапка цепко, по-хозяйски ухватил ее за руку.

— Пойдем, поговорить надо…

— Постой! — Корнюха еле сдерживал гнев. — Шмару свою потом в кусты потащишь.

Жар прихлынул к щекам Усти. Оттолкнув Агапку, она ушла в зимовье и заперла за собой дверь.

— Что тебе? — Агапка побледнел, кулачки свои стиснул. Корнюха со злорадством подумал: «Ишь ты, ощетинился, как кобель, у которого из зубов кость вырвали».

— Вы со своим батей что думаете, нет? Сегодня чуть было не выселили. До стрельбы дело дошло. Не сегодня-завтра вытурят отсюда. Ну, чего помалкиваешь? Это тебе не с Устей обниматься…

Так ничего и не сказав, Агапка сел на коня.

— Ты куда?

— Поеду скажу мужикам, что буряты наших убивают. Подниму своих. Намнут бурятам бока, отвадят на чужое добро зариться.

— И первым попадешь в кутузку.

— Не такой я дурак, чтобы попасть. Уськну и нет меня, мужики сделают сами.

«Ах ты, змееныш лукавый!»- изумился Корнюха, показал Агапке кулак.

— Это видел? Я те подниму мужиков!

— Не твоего ума дело! Знай сверчок свой шесток! — Агапка подобрал поводья, подбоченился, посмотрел в окно. И Корнюха, не оглядываясь, понял, что из зимовья за ними наблюдает Устя, а этот хорек еще нарочно на него покрикивает, силу свою кажет. Взбешенный, рванулся к Агапке, сдернул его с коня, приподнял и толкнул на кучу навоза. Агапка поднялся, отряхнул штаны, прерывистым голосом проговорил:

— Ну погоди… Корнейка… я тебе… этого не забуду!

— Вот и ладно, помни! А вздумаешь мужиков баламутить, я тебя в дерьмо головой!..

Агапка ускакал. Собрался ехать и Корнюха. Зашел в зимовье, Устя смеется.

— Плакать надо: он твой жених!

— Под голову класть такого жениха, чтоб лихорадка не пристала!

— Куда его собираешься класть, мне это не интересно.

Прискакав в деревню, Корнюха направился прямо в сельсовет. Лазурька был там. Вместе со Стишкой Клохтупом они сидели за столом, что-то писали. Без околичностей, как было, рассказал им все Корнюха, только про Агапку словом не обмолвился, знал, забоится мужиков подбивать на драку с бурятами, а так что о нем говорить.

Концом обкусанной ручки Лазурька поскреб макушку.

— Натворил делов! Понял теперь, к чему тебя привела твоя глупость?

— Не глупость у него, не-ет, — поправил Лазурьку Стишка Клохтун. — Под правый уклон покатился. Под кулацкую дудочку плясать стал.

— Обожди ты… отмахнулся от него Лазурька.

— Тут, Лазарь Изотыч, ждать нечего. Тут политикой и державным шовинизмом пахнет.

— Не мешай, Стиха, разговору непонятными словами, — попросил Корнюха. — Кулаков ко мне не присобачивай. Так судить всякий, кто в работниках, пособником кулаков будет.

Лазурька собрал бумаги, глятул в окно.

— Поздно… Но ничего, поедем к Бато. Без него говорить об этом воду в ступе толочь. А когда вышли на улицу, он вдруг с яростью накинулся на Корнюху: — Ты знаешь, кто ты есть? Дерьмо коровье, больше ничего!

— Но-но, Лазарь…

— Хэ! Еще нокает! Хоть чуточку башка твоя варит? Все, кто против нас, спят и видят, когда мы с бурятами передеремся. Тогда не трудно будет на нашу шею удавку надеть. Доходит до тебя? Опять и другое. Буряты коммуну свою с большим трудом сколотили, а ты бревном поперек дороги. За одно это я бы не знаю, что с тобой сделал!

Не стал спорить Корнюха, начни ему перечить, еще хуже гайки затянет, сказал только со смирением:

— Не понимаешь, что вся надежда на это поле, отберете, как жить буду? Нищета мне надоела.

— Это-то я понимаю. Но не так надо, Корнюха, из нужды вылезать.

В улус приехали в потемках. Остановились у деревянной островерхой юрты. Дверь отворилась, уронив на землю квадрат неяркого света. Согнувшись, из юрты шагнул к ним человек, вгляделся.

— Лазурька? Здорово, нухэр! (Нухэр- товарищ (бурятск,)) Эй, Дарима, гости есть, чай варить давай! — крикнул он в юрту. — А это кто?

— Корнюха. Сам виновник… — сказал Лазурька.

— А-а, ты, Корнюха! — Бато подал руку. — Давно тебя не видел, шибко давно. Шагай на светло, глядеть буду, какой стал.

Такая встреча смутила Корнюху. Он почему-то думал, что Батоха станет сердиться, не захочет признать в нем старого товарища.

В тесной юрте посредине горел огонь, дым тянуло в дыру, проделанную в крыше. У огня сидела на корточках и поправляла дрова девушка, лицо которой показалось Корнюхе знакомым.

Разостлав на полу белый войлок, Бато усадил Корнюху и Лазаря у почетной стены, сел сам, достал из кармана кисет.

— Ты немножко менялся, приглядываясь к Корнюхе, — сказал Бато, затем кивнул в сторону Лазурьки. — Он таким же остался.

— Постарел я, что ли? — спросил Корнюха.

— Не, молодой, но что-то немножко другой стал. Как живешь?

— Плохо живу, Батоха, — Корнюха решил сам рассказать о случившемся. Рассказывая, понял: Батоха уже все знает.

— Худо ты делал, Корнюха, — вздохнул Бато. — Твой хозяин, наш Дамдинка немножко жульничали.

— Они жульничали, а я должен расплачиваться…

— Вперед наука будет, — проговорил Лазурька. — Для него, Батоха, и в самом деле в том клочке хлеба вся жизнь.

— Другой сев нету?

— Игнат сеял, но что там, слезы сиротские, не хлеб. На пропитание едва хватит, — сказал Корнюха. — А у меня, хочешь верь, хочешь не верь, одна-разъединственная рубаха.