Разрыв-трава - Калашников Исай Калистратович. Страница 48

— Что это? — его настойчивость стала раздражать Рымарева.

— Да это вот, с Лифером.

— Вполне возможно, что и по закону. Не знаю.

— Вот видишь, не знаешь… И я не знаю, и Стиха не знает. Да и не может быть у нашей власти такого закона, чтобы бить без разбору. Максим прикурил, глубоко затянулся. — Законы наши должны в согласии с совестью быть, так ведь, Павел Александрович?

— Ясное дело. Наши законы самые справедливые в мире. Это всем известно, и никто, кроме врагов Советской власти, не сомневается в этом, — охотно пояснил Рымарев.

Ему показалось, что разговор уходит от неприятной темы. Но Максим с неожиданной ловкостью все обернул себе на пользу.

— Правильно, — сказал он. — Теперь смотри, что получается. С Лифером поступили несправедливо, значит, не по закону. А раз не по закону, защитить его надо.

— Еще раз повторяю: не до него мне! — резковато сказал Рымарев и, чтобы как-то сгладить резкость, добавил: — Честное слово, мне некогда.

— Да-а… — Максим улыбнулся с нескрытой насмешкой. — Есть побаска: «Эй, мужик, сосед горит, беги за водой!» «А мне некогда». «Эй, мужик, пожар к тебе перекинулся!» «Ратуйте, люди добрые!»

Игнат все время смотрел на Рымарева с мягким, прощающим укором, казалось, он видит, что происходит в душе Павла, понимает его тревоги, опасения и потому не очень винит за отказ вмешаться в это дело. А зачем ему, собственно говоря, отказываться? Зачем давать повод для обвинений в равнодушии или даже трусости? Все можно сделать иначе.

Рымарев поднялся.

— Пойдемте к Стефану Ивановичу.

— Опять до вторых петухов сидеть будете? — Верка положила мальчика на кровать, горой надвинулась на Максима. — Житья не даете человеку, лиходеи! Надо тебе, так и бегай, трепись хоть до упаду.

— Но-но, осторожней! — Максим озорно засмеялся. — Зашибешь ненароком.

— Зашибить и надо тебя, обормота.

— Нельзя этого делать, Вера Лаврентьевна, у меня жена молодая и сын маленький. Со смехом Максим проскользнул к дверям, — Твой Павел Александрович на доброе дело идет. Не сердись, а радуйся.

На улице было темно, тихо; тускло светились окна домов; низко висели крупные ядреные звезды; беззвучный ветер холодом гладил лицо. Рымарев шагал, засунув руки в карманы, братья шли впереди. Максим курил, прикрывая папироску ладонью. Ветер вырывал из-под ладони искры, кидал в темноту.

— Ты опять табачишком балуешься, — тихо упрекнул Максима Игнат.

— Грешно? — по голосу Рымарев догадался, что Максим улыбается.

— Душе не на пользу и здоровью во вред.

— С огоньком жить веселее.

— И без того не заскучаешь. Братья замолчали.

Рымарев обдумывал, как дать понять Белозерову, что к их хлопотам он не имеет никакого отношения. Не хватало еще, чтобы он попал в число ходатаев за твердозаданцев. В такое-то время!

В доме Белозерова было шумно. Мать Стефана Ивановича, пожилая сухопарая женщина, стояла середь избы, грозила сыну кулаком.

— Я тебе вот покажу, стервец! Раз стерпела, другой раз не дозволю!

Рымарев и братья остановились у порога, не зная, проходить вперед или заворачивать обратно.

— Тише ты, мамаша, люди же пришли. Стишка сидел в переднем углу за столом. На нем была нижняя рубашка, распахнутая на груди; в руках он держал толстую тетрадь и карандаш.

— А что мне твои люди! — не унималась мать. — Небось такие же богохульники, осквернители святости.

— Такие же, мамаша, — весело согласился Белозеров. — Проходите, мужики, садитесь. — Она еще долго будет меня мурыжить. Одного мы с ней характеру.

— Не зубоскаль, охальник ты этакий. Добьешься, отсохнут руки-то твои поганые.

— Давай, чеши шибчее! — подбодрил ее сын и стал рассказывать: — Еще в прошлом году повыкидывал я из дому иконы. А недавно смотрю, она опять всех своих идолов приволокла и выставила на божницу. Я их в печку. А она лается.

— Да как у тебя язык поворачивается образы господние идолами называть! — Мать сдернула с крючка полушубок, набросила на плечи. — Уйду и не вернусь, пропади ты тут пропадом со своей комсомолкой.

— И на меня сердишься? — из кути вышла Феня, жена Стефана.

— Такая же, как он, безбожница. Люди добрые, да как же это можно: иконы жечь?

— Это ты, Стефан Иванович, зря, — осуждающе покачал головой Игнат. — Она старый человек, пусть себе молится.

— Еще один христосик выискался! — Стишка мгновенно вспыхнул, шлепнул тетрадью по столу. — Везде искореним иконы, ни одной в целости не оставим!

— Иконы искоренить долго ли. Ты попробуй дать людям такую веру, чтобы они их сами посбрасывали, — негромко проговорил Игнат.

— А-а, ты все старые песенки поешь! — пренебрежительно махнул рукой Белозеров. — Знаю я твое настроеньце, знаю. Тебе-то и вовсе не след становиться на одну доску с моей темной мамашей. Она всю жизнь на коленях проползала перед этой божницей, все хорошую жизнь вымаливала. Была у тебя хорошая жизнь? Ела досыта, пила вдоволь? А все помоги, господи, помоги, господи! Он же, всем помогаючи, давно пуп надорвал.

— Ну, Стишка, не на этом, так на том свете ответишь за богохульные слова! — мать с силой хлопнула дверью. Ушла.

Все долго молчали. Феня оделась, пошла к двери.

— Пойду погляжу, к кому она направилась…

— Ну, иди. Да поговори с ней, чтобы не дурила. Стишка подошел к кадушке, зачерпнул ковш воды, напился, вытер ладонью губы. — Вот так и воюем. Давайте, мужики, что у вас, да я тоже пойду уговаривать старую что же она будет по чужим людям ходить, как бездомная.

— Товарищи пришли, собственно, ко мне, но поскольку вопрос, поднятый ими, во-первых, очень сложный, во-вторых, касается действий Советской власти, я решил, что будет лучше…

Белозеров не дал Рымареву договорить.

— Не разжевывай, сам пойму, кого что касается.

Пусть Максим Назарыч изложит.

Выслушав Максима, Белозеров с минуту смотрел в упор на него.

— Да ты что? Ты в полном ли уме?

— Я бы об этом спросил у тех, кто твердое задание выписывал, — огрызнулся Максим. — Ты забыл, что говорил покойный Лазарь Изотыч? Нельзя середняка отшатывать от Советской власти. Об этом же и в газетах пишут, и на собраниях говорят.

— А на деле…

— Вон что вспомнил! Ты лучше припомни, как мы ходили по дворам и уговаривали в колхоз записываться твоего середняка. Сколько их записалось? Знаю я эту публику. Ты охрипни от агитации, он и ногой не дрыгнет. Все будет выглядывать из подворотни как да что? Сто лет будет выглядывать. А мы сто лет ждать не можем. Нам надо полный социализм строить. Нам надо свести с лица земли единоличника. Вот что нам надо! Как твоего середняка с места стронуть? Да этим же самым налогом. На, погляди! Белозеров вытряхнул из тетради с десяток листков бумаги, исписанных буквами-кривулинами заявления с просьбой принять в колхоз.

Максим перебирал заявления, складывал их в стопку. Белозеров торжествующе и зло смотрел на него.

— А заявление Лифера есть? — спросил Игнат.

— Ваш Лифер совсем обратное заявление сделал. Наотрез отказался выполнять твердое задание. Так-то.

— И что же теперь с ним сделаете?

— Судить будем. Белозеров произнес это без раздумий и колебаний, так что всем стало понятно: это не угроза, а решенное дело.

Игнат ссутулил плечи, потупился. Максим, наоборот, вскинул голову и с тревожным недоверием уставился на Белозерова.

Чувствуя всю напряженность момента, не одобряя грубую прямолинейность Стефана Ивановича, Рымарев попытался сгладить острый угол.

— Нам незачем спорить. На суде разберутся и, если сочтут нужным, снимут твердое задание.

Но Белозеров сразу же отмел такое предположение.

— Не снимут! Ему приварят как миленькому.

— Ну, а если ни за что приварят? — спросил Максим.

— Есть за что, не прикидывайся Ванькой. Но даже если бы и не за что. Другим наука будет.

— Лихо! Укусила собака бей щенка!

— Из щенков тоже получаются кусучие собаки, Максим. Но тут другое. Нельзя нам отступаться. Ослабим подпруги Лиферу, другие пуще, чем он, взвоют, зачнут отбиваться от налога. И эти вот заявления тут же превратятся в бросовые бумажки. Может быть, навалили на Лифера чуть побольше, чем надо бы. Так что с того? Люди за Советскую власть без звука жизнь отдавали, а ему лишний пуд пшеницы жалко.