Идущий к свету - Голосовский Сергей. Страница 15

Павел не любил заходить в церкви, а собственные канонические изображения, которые оказывались на удивление схожими с прототипом, лишь раздражали его. Саша хромала все меньше и меньше, и их прогулочные маршруты становились длиннее. В одно из воскресений они уже смогли дойти до изумительного по своей красоте храма Покрова в Филях, превращенного после реставрации в музей.

Немного, наверное, в мире зданий, которые так гармонируют не столько с окружающим пейзажем, сколь с самим небом, и потому даже отвратительное окружение портовых кранов речного порта, казарм суворовского училища и желто-серых жилых коробок образца пятидесятых годов не могло испортить ощущения праздника от одного только взгляда на это чудо, исполненное и величия, и неземной легкости. Но Павел, судя по всему, был равнодушен и к этому архитектурному шедевру.

- Почему она тебе не нравится?

- Я бы так не сказал, Саша. Просто это все-таки церковь, и она, как и любая другая, напоминает мне о моей вине.

- Я, наверное, очень серая и глупая женщина, потому что никак не могу взять в толк, какая на тебе вина.

- Та, за которую я расплачиваюсь всю свою жизнь, Саша!

Он помог ей перейти дорогу, и они очутились на небольшой поляне, собственно, и являющейся территорией храма-музея.

- Понимаешь, Саша, Иисус был безусловно великим реформатором. Он хотел прежде всего освободить веру в единого Бога от обрядов, оставить лишь духовную связь человека с Творцом, а я, желая воплотить это, достиг, помимо своей воли, обратного. У иудеев был только один храм, построенный на Храмовой горе в Иерусалиме, и только в нем велась служба, да и ту Иисус считал атавизмом, вытесняющим истинную веру и позволяющим заменить обрядом подлинную духовность.

- Разве синагога это не еврейская церковь? - спросила Саша.

- Нет, это просто клуб, библиотека, школа это дом собраний, не более того. А я осознаю, что именно я, как никто другой, виновен в том, что церкви - эти языческие капища сооружены во имя человека, который ненавидел язычество, как никто на земле. Я решил, что пойду дальше Иисуса, что передам его слова тем, к кому он даже не обращался, что я смогу донести веру в добро, минуя Ветхий завет. И вот, я до конца не знаю почему, но деятельность моя привела к результатам противоположным тем, к которым я стремился: мне не нужен был и тот единственный храм, а повсюду на земле возведены десятки тысяч церквей, уродливых или прекрасных это другой вопрос. Я мечтал, чтобы язычники забыли сонмы лжебогов, но здесь их места заняли святые, среди которых и я сам, и Петр, даже Учитель на этих распятиях словно какой-то языческий Бог. Он был человеком великой мудрости, он запретил клясться, ибо человек слаб, а клянется тем, что не он создал и что не ему принадлежит. Но мир глумлив и жесток, люди, зовущие себя христианами, клянутся именно его именем и его словом и, разумеется, почти всегда лгут.

Они обошли зимнюю церковь, расположенную в нижней части строения, по периметру, и поднялись по лестнице к верхней летней церкви. Саше хотелось зайти, и они, купив входные билеты, прошли в музей. Саша поискала на иконостасе изображение святого апостола Павла. Обнаружив его высоко наверху, она застыла в созерцании. Ей вновь казалось: все, что с ней происходит, сон, странный и мистический сон. Они были невероятно похожи портрет святого и до банальности живой человек, с явным интересом изучающий музейную табличку с рассказом о постройке этой церкви княжеской семьей Нарышкиных в конце семнадцатого века.

- Ты их знал? - Саша дотронулась до его плеча.

- Нарышкиных? Нет, что ты! Не мог же я знать всех. Я в России появился, собственно, только после Второй мировой войны, когда началась война с космополитами и опять запахло большой кровью. Мой долг быть среди казнимых. Я знаю это, но, увы, повсюду не успеть и всех не спасти… Так, в тридцатые годы я не мог быть одновременно и в Германии, и здесь. А в конце семнадцатого века в России ничего особенного не творилось. Я в то время был далеко отсюда…

Из страшной, вонючей, осклизлой, лишенной каких-либо источников света камеры Павла долго вели в верхнюю часть тюрьмы, пока не втолкнули в большой холодный каземат с решетчатым окном, выходящим в колодец тюремного двора. В тот день эта конура показалась ему царством простора, заполненным чистейшим воздухом и божественным светом. Павел не мог точно определить, сколько времени провел он в нечеловеческих условиях, но понимал, что это были годы. Он не вел счета умышленно, чтобы не сойти с ума. Он старался максимально расслабиться и погрузиться в воспоминания, не задумываясь о грядущем. Если его что-то и удивляло, так только то, что ему все же приносили баланду, хлеб и воду, а по мере истлевания одежды еще и подкидывали на пересменку некую уродливую помесь тюремного халата и рясы, сделанную из грубой мешковины. Мучительным для него было полное отсутствие возможности хоть как-то приводить себя в порядок, хотя бы просто умываться, а также содержать в чистоте камеру. Тюремщик молча приносил еду и уходил, не проронив ни слова. Но и Павел не был словоохотлив, вопросов не задавал и с просьбами не обращался.

За ним пришли внезапно, и Павел понял, что его заключению пришел конец. Не ясно было только, чем оно завершится. Пока же он, превозмогая боль в глазах, просто наслаждался светом. Наконец дверь открылась и в камеру вошли двое. Один из них был явно занимающий высокое положение католический священник, а другой в темном плаще с капюшоном, почти полностью закрывающим лицо, вполне мог быть монахом, но чутье подсказало Павлу, что это не так. Виднеющаяся из-под капюшона седая, почти совсем белая борода и тяжелая прихрамывающая походка выдавали, что второй посетитель стар. Хромая, он грузно опирался на тяжелый металлический посох с набалдашником в виде головы змеи, прекрасно выточенной из голубого полупрозрачного минерала. С полминуты длилось молчание, после чего старик распорядился отвести Павла в баню и выдать ему новую одежду. Его тон, внимание и любезные поклоны сопровождающего священника не оставляли сомнения в том, кто здесь главный. Уходя, они перепоручили Павла чрезвычайно любезному стражнику, который уже не конвоировал Павла, а прислуживал ему. Великолепная баня, очевидно, была построена здесь не для узников. Сбылось то, о чем Павел мечтал весь немыслимый срок своего заключения: теплая вода бассейна нежила и ласкала его. Из бассейна он переходил в турецкую парную. Не менее двух часов Павел смывал с себя многолетнюю грязь. Никто не торопил его. Он извел в бане большой кусок первосортного душистого мыла, которое роскошно пенилось в нежных порах настоящей средиземноморской губки. Затем к нему привели напуганного до полусмерти модного городского цирюльника, который мысленно простился с жизнью, когда его внезапно оторвали от работы и без каких-либо объяснений повезли в тюрьму. Павлу подстригли волосы и ногти, подравняли бороду и опрыскали духами с терпким цветочным ароматом. Кроме белья, Павлу принесли прекрасный, явно по нему сшитый камзол, панталоны, чулки, сорочку, туфли из телячей кожи.

Павел и не предполагал, что внутри тюремного комплекса существуют особые территории, не только ничем не напоминающие место заключения, но по своему убранству и архитектуре не уступающие настоящим дворцам. Через небольшой, но ухоженный и изысканный сад его провели к увитой виноградом беседке, где за накрытым столом его дожидался уже знакомый старик. Сопровождавший Павла охранник молча удалился и они остались вдвоем.

- Поешьте спокойно, а потом уж побеседуем. У нас с вами много времени.

Павел положил себе на тарелку овощей и сыра, налил в бокал красного вина. Он наслаждался каждым вздохом, каждым солнечным лучем, ароматом сада и запахом здоровой человеческой еды. Он не знал еще, чем закончится разговор с этим странным посетителем. Свободой или… снова во тьму? Но тогда к чему все эти торжественные приготовления?

- А вы не составите мне компанию? - спросил он старика.