Зеленый человек (СИ) - Решетнев Виктор Сергеевич "РВС". Страница 1

             Зелёный человек.

     Я сидел на диване и смотрел телевизор, хотя уже не раз зарекался делать это. Молодёжь сейчас больше дружит с компьютером, поэтому постоянно торчит в Интернете.  Не знаю, что лучше. Помнится, во времена оны мой друг детства, Олежка Гуменюк, отучившись в Одессе четыре года и перейдя там на героин, сказал  мне однажды, что теперь он не пьёт водки…совсем. Вот уже четверть века, как его с нами нет, он переселился в иной мир, лучший, как говорят знающие люди. А человек он был талантливый и подавал большие надежды. И с юмором у него было всё в порядке.  Как-то он мне рассказал такую историю, что, дескать, хочет жениться на Софии Ротару и взять её фамилию. Это было в начале семидесятых, и наша известная певица тогда была ещё совсем молоденькой и сексапильной.

     «Представляешь, - говорил он мне, - я буду Олег Ротару, а не какой-то там Гуменюк. Для успешной карьеры, я думаю, это будет не последним делом».

     Я от души смеялся, но втайне завидовал, что сам не могу придумать таких вещей. Теперь Олежка придумывает свои фишки там, у ворот рая, для апостола Петра, чтобы тот впустил его.

 Ну а нам пока туда рано, тем более, что теперь я и водки почти не пью. Спортом даже занялся под старость.

    Тем временем по телику начались новости и стали показывать нескончаемую картинку падения нашего самолёта СУ-24, и она всё повторялась и повторялась. Я почувствовал, как во мне закипает и поднимается вверх волна неприязни к туркам и ко всему турецкому вообще, хотя ещё совсем недавно за собой я этого не замечал. И ещё мне стало очень обидно, что никто в Европе, в Америке, да толком и у нас в России, так и не вышел с табличкой «Я - СУ-24». А ведь лётчик наш отдал свою жизнь в борьбе против террора, с которым теперь, якобы, борются всем миром… Выборочная правда, она сейчас везде  правит бал, но ведь, зачастую, она хуже и опаснее лжи…  Да, быстро всё меняется в нашем мире.

    Из кухни доносится голос моей мамы,  восьмидесятипятилетней старушки, то есть на самом деле бабушки. Она разговаривает с нашим котиком Пиней. Он тоже уже старенький, ему скоро семнадцать, по кошачьим меркам – это ого-го-го,  поэтому они давно на равных. Два передних клыка у Пини отвалились, и теперь он любит, чтобы его кормили с рук, а бабушка хочет, чтобы он ел сам. (Она же пока сама ест…).  Сегодня мама порезала ему сырой говядинки,  она его балует сырым мясцом раз в неделю. Получив пенсию, она просит меня купить его на рынке, чтобы побаловать своего любимчика. Всё же когда-то в прошлой жизни он был хищником.

   После сытного ужина Пиня идёт в прихожую и начинает орать. Мяучит он так громко и жалобно, подняв кверху мордочку, что дрожь пробегает по моей спине. Я знаю, кричит он не из-за того, что чем-то недоволен, или что у него что-то болит, нет, так он зовёт своих почивших друзей: Васю и Изю. Раньше после ужина он всегда так делал, он звал их, а потом шёл с ними играть. Теперь их нет, и ему скучно. Переселились мои котики в мир иной уже больше двух лет назад: сперва Вася, а потом через полгода мой любимый Изя, но Пиня до сих пор их помнит.  Говорят, что кошачья память короткая, и её хватает от силы на две недели. Уверяю вас, это не так,  короткая память - это у людей, а не у котов…

   «Что ты так убиваешься? – слышу я бабушкин голос из кухни, - ты же всегда их сам обижал, вот они и ушли от тебя».

   Но Пиня не понимает бабушкиных слов, или делает вид, что не понимает и продолжает кричать.

   «Ладно, хватит, - говорю ему я, обращаясь в коридор, - иди лучше сюда, будем телевизор смотреть».

   Пиня для проформы выводит ещё две-три рулады, но уже не так громко, потом направляется в зал и запрыгивает ко мне на диван. Прижавшись к моей ноге и замуркотев, он устремляет свой взор к экрану. Там общероссийские новости уже сменились местными. В телевизионную студию приглашён ансамбль семидесятых «Стожары», вокально-инструментальная группа моей молодости, скорее даже юности, ведь я тогда учился в институте.

    Ведущий программы, Алексей Хотяновский, представляет участников и просит их спеть что-нибудь из репертуара «Битлз».

    «Естудей», - начинают они, и я сразу всё вспоминаю… мою учёбу в институте, мои прыщи и мой «Ирреальный Мир».

    Я помню, как потом эту книжку Яков Арсенов возьмёт с собой в Америку и подарит её там Мишке Гриншпону. Мишка, к тому времени уже десять лет отработавший в американской атомной промышленности и живущий постоянно в Майами, обрадуется несказанно.  Прочитав её, он не выдержит и позвонит мне.

   «Вить, - радостно будет кричать он в трубку, - я думал, что ты спился, а ты вон какой молодец, книжку написал. Я так рад за тебя, но только что ж ты, сукин сын, про меня ни одного слова не вставил…».

   «Обязательно вставлю… в продолжении, - отвечал я довольный похвалой, и в тоже время, оправдываясь, - и не просто вставлю. Я очень много о тебе напишу. Ведь ты для меня не просто друг, ты был участником и свидетелем всех моих тогдашних перипетий…».

    Закончив попурри из битловских песен, «Стожары» начинают исполнять свои. Я делаю телевизор потише и глажу Пиню. Он мурлычет ещё громче, а я вспоминаю мою юность…

    Середина семидесятых, институтское мужское общежитие, и я со своими нескончаемыми прыщами на лице. Помнится, у Мишки их тоже хватало, и выпивал он из-за этого не меньше. Но – он еврей, а я русский. Ему этого делать нельзя, а мне можно. Как там у Чехова:

  «Мне противны: игривый еврей, радикальный хохол и пьяный немец…».

   Так вот пьяный еврей – это тоже не очень естественное положение дел. Как-то я читал книгу рассказов Михаила Веллера, очень талантливого писателя и уважаемого мною человека, который много потом чего верно предсказал. Писал он и о своём пьянстве, был, оказывается и у него такой период в жизни.

    - Целый месяц я пил, - писал он, - обрюзг, опустился. На улицу выходил только затем, чтобы перейти через дорогу и взять в магазине напротив очередную порцию водки. -

    Очень правдоподобно писал Веллер.  Но я сам из пьющей семьи, вернее, мой отец выпивал, а потому я могу оценить, когда человек приукрашивает свои подвиги на пьяной почве, а когда пытается скрыть свой непреоборимый недостаток.  Я думаю, Веллер в конечном счёте преодолел свой порок, поэтому так откровенно и с бравадой писал о нём. Впрочем, как и я про свои прыщи. Если бы у меня остались от них хоть какие-то отметины на лице, вряд ли бы я когда об этом заикнулся. Другое дело мой отец, он про своё пьянство всегда всё скрывал, старался смягчить неприятный процесс.

   Как-то я приехал с Севера в отпуск, отец был дома в своём обычном состоянии.

   «Утихомирь его, - обратилась ко мне мать, - уже месяц,  как пьёт».

   «Надя, ну что ты сыну на меня  наговариваешь, - обижался отец, -  ещё и двух недель нет, как пью…».

   То есть две недели он за запой не считал…

  «Самогон просто некачественный попался, - прибавлял он, оправдываясь, - дерьмовый какой-то».