Мэр Кестербриджа - Гарди Томас. Страница 14

— А у него, значит, много работников? — спросила Элизабет-Джейн.

— Много ли? Милая моя девушка, да ведь в городском совете он — самый главный и вдобавок первый человек в округе. Ни одной крупной сделки не заключалось еще на пшеницу, ячмень, овес, сено и прочее, чтобы Хенчард не приложил к ней руку. Вздумалось ему заниматься и другими делами, но вот тут-то он и сделал промашку. Был он из самых низов, когда пришел сюда, а теперь — столп города! Правда, в этом году он немножко споткнулся из-за этой дрянной пшеницы, которую поставляли по его контрактам. Вот уже шестьдесят девять лет смотрю я, как солнце всходит над Дарновер-Мур, и хотя мистер Хенчард никогда не ругал меня зря с тех пор, как я на него работаю, — он ведь видит, какой я маленький, ничтожный человечек, — а все-таки должен сказать, что никогда в жизни я еще не едал такого негодного хлеба, какой выпекают последнее время из пшеницы Хенчарда. Проросла она так, что это, пожалуй, уже и не пшеница, а чистый солод, ну и нижняя корка на хлебе— толщиной с подошву.

В эту минуту оркестр заиграл новую мелодию, а когда кончил ее, обед уже подошел к своему завершению и настало время для произнесения речей. Вечер был тихий, окна по-прежнему открыты, и эти речи были отчетливо слышны на улице. Голос Хенчарда покрыл все остальные: он рассказывал про одну свою сделку с сеном, когда он перехитрил шулера, который во что бы то ни стало хотел перехитрить его.

— Ха-ха-ха! — отозвались его слушатели по окончании рассказа и смеялись до тех пор, пока не раздался чей-то голос:

— Все это прекрасно, ну, а как насчет плохого хлеба?

Голос донесся с нижнего конца стола, где сидела группа более мелких торговцев; хотя они и попали в компанию, но по своему общественному положению были, видимо, ниже остальных, держались весьма независимых взглядов, и речи их звучали не совсем в лад с теми, что велись во главе стола, — так иной раз в западном крыле церкви упорно поют не в тон и не в такт с ведущими голосами в алтаре.

Это замечание о плохом хлебе доставило полное удовлетворение зевакам на улице, из которых многие находились в таком настроении, когда человек испытывает удовольствие от неудачи ближнего; вот почему они довольно развязно подхватили:

— Эй! Что скажете о плохом хлебе, мистер мэр?

И, не ощущая сдерживающего влияния тех уз, какие сковывали участников пиршества, они добавили:

— Вам бы следовало рассказать об этом хлебе, сэр!

Это уже не могло быть оставлено мэром без внимания.

— Что ж, я признаю, что пшеница оказалась плохой, — сказал он, — но, закупив ее, я был одурачен не меньше, чем пекари, купившие ее у меня.

— А также и бедный люд, которому хочешь не хочешь приходится ее есть, — сказал задиристый человек за окном.

Лицо Хенчарда потемнело. Под легким налетом благодушия скрывался буйный нрав, тот самый нрав, который двадцать лет назад заставил его сгоряча продать свою жену.

— Нельзя не делать скидку на случайности, неизбежные в большом деле, — сказал он. — Необходимо помнить, что как раз во время сбора урожая погода стояла такая скверная, какой мы много лет не видывали. Однако я принял меры, чтобы помочь беде. Мое дело слишком разрослось, и я не могу справиться один, без помощников, а потому я дал объявление, что ищу опытного человека, который взял бы на себя хлебные дела. Когда я такого найду, вы сами увидите, что подобные ошибки больше не повторятся и дело наладится.

— А что вы намерены делать, чтобы вознаградить нас за понесенный урон? — осведомился вопрошавший, очевидно пекарь или мельник. — Замените хорошим зерном проросшее, которое все еще у нас на руках?

При этих словах лицо Хенчарда еще более помрачнело, и он отхлебнул воды из стакана, словно желая успокоиться или выиграть время. И, вместо того чтобы прямо ответить, он холодно сказал:

— Если кто-нибудь скажет мне, как превратить проросшую пшеницу в хорошую, я с удовольствием приму ее обратно. Но это невозможно.

Больше Хенчард ничего не намерен был говорить. Произнеся эти слова, он сел.

Глава VI

За последние минуты к группе у окна присоединились новые лица, — в том числе почтенные лавочники со своими подручными, которые, закрыв на ночь ставни, вышли подышать воздухом; были и люди рангом пониже. Среди пришедших выделялся мужчина, явно нездешний, — еще совсем молодой и внешне необычайно приятный; он держал в руке дорожную сумку из цветастой ковровой ткани, из какой обычно делались такие вещи в те времена.

Был он белокур, румян, худощав, с блестящими глазами. Если бы его появление не совпало с разговором о зерне и хлебе, быть может, он прошел бы не задерживаясь или остановился бы на минуту, чтобы только бросить взгляд в окно, а в таком случае и не произошло бы всего того, о чем пойдет речь. Но предмет разговора словно приковал его к месту, и он шепотом задал несколько вопросов стоящим рядом и стал прислушиваться.

Услыхав заключительные слова Хенчарда: «Это невозможно», он не удержался от улыбки, достал записную книжку и при свете, падавшем из окна, набросал несколько слов. Он вырвал листок, сложил его, надписал имя адресата и хотел было бросить в раскрытое окно на обеденный стол, но, подумав, стал пробиваться сквозь толпу зевак к двери гостиницы, где стоял, лениво прислонившись к косяку, один из лакеев, ранее прислуживавших за столом.

— Сейчас же передайте это мэру, — сказал он, протягивая наспех нацарапанную записку.

Элизабет-Джейн видела это и слышала его слова, которые привлекли ее внимание не только смыслом своим, но и акцентом, чуждым в этих краях. Акцент был необычный, северный.

Лакей взял записку, а молодой незнакомец продолжал:

— И не можете ли вы указать мне какую-нибудь приличную гостиницу, которая была бы подешевле этой?

Лакей равнодушно посмотрел вдоль улицы.

— Говорят, «Три моряка» вот тут неподалеку — хорошее место, — вяло отозвался он. — Но я сам никогда там не проживал.

Шотландец — очевидно, это был шотландец — поблагодарил его и побрел по направлению к упомянутым «Трем морякам», явно более озабоченный вопросом о гостинице, чем судьбой своей записки, после того как рассеялось мимолетное побуждение написать ее. Пока он медленно шагал по улице, лакей отошел от двери, и Элизабет-Джейн не без любопытства увидела, как он принес записку в столовую и подал мэру.

Хенчард небрежно взглянул на нее, развернул одной рукой и пробежал глазами. Впечатление, которое она произвела, было совершенно неожиданным. Раздраженное, хмурое выражение, не покидавшее его лица с той минуты, как был затронут вопрос о его хлебных сделках, изменилось, уступив место напряженному вниманию. Он медленно прочел записку и погрузился в думы, не мрачные, но напряженно сосредоточенные, как человек, захваченный какою-то идеей.

К тому времени тосты и речи уступили место песням; о пшенице было окончательно забыто. Мужчины, жестикулируя, рассказывали друг другу веселые истории, которые вызывали громкий смех, доходивший до того, что лица сводила судорога. У иных был такой вид, точно они не знали, как и зачем здесь очутились и как теперь доберутся домой, и они продолжали сидеть с дурацкими улыбками. Широкоплечие крепыши стали походить на горбунов; люди, державшиеся с достоинством, утратили свою осанку, как-то странно согнулись и скособочились; головы тех, кто пообедал с чрезмерной основательностью, почему-то ушли в плечи, а уголки ртов и глаз подтянулись кверху. Один лишь Хенчард избежал этих превращений: он сидел все так же прямо, в немом раздумье.

Пробило девять. Элизабет-Джейн повернулась к своей спутнице.

— Уже вечереет, мама, — сказала она. — Что вы думаете делать?

К ее великому удивлению, мать стала какой-то на редкость нерешительной.

— Нужно найти пристанище, где бы переночевать, — пробормотала она. — Я видела… мистера Хенчарда. Вот все, чего я хотела.

— На сегодня этого, во всяком случае, достаточно, — успокоительно сказала Элизабет-Джейн. — Мы можем и завтра подумать, как нам поступить. А сейчас — не правда ли? — надо решать, где найти приют.