Книга жизни. Воспоминания - Гнедич Петр Петрович. Страница 69

[63] Об отношении А.С. Суворина к Чехову рассказывает в своих воспоминаниях А.И. Суворина. "Муж мой, — говорит она, — прямо обожал его, точно Антон Павлович заколдовал его. Исполнить какое-нибудь желание его, не говоря о просьбе, для него было прямо одно удовольствие. Когда он приезжал к нам — для нас был праздник. Для него была у нас его собственная комната, так и называвшаяся "Чеховской комнатой", — с отдельным ходом прямо из передней, очень удобная для приема им своих приятелей и почитательниц. В комнате стоял огромный письменный стол, на котором перед приездом гостя укладывались огромные кипы всевозможной бумаги, конвертов, перьев, карандашей. Это его всегда смешило и забавляло". АЛ. Чехов. Затерянные произведения, письма, новые воспоминания. Ленинград, Изд. "Атеней", 1925 г., стр. 187.

[64] Сам B.C. Соловьев не только рассказывал о чертях, которых он будто бы видел, но и писал об них. Очевидно, Гнедич здесь имел в виду следующие строки Вл. Соловьева:

Черти морские меня полюбили,

Рыщут за мною они по следам,

В Финском поморье недавно ловили,

В Архипелаг я — они уже там…

Под инициалами "К.Р." писал великий князь Константин Константинович Романов, поэт, переводчик "Гамлета" и автор пьесы "Царь Иудейский".

[66] "Вампука", поставленная в 1908 г. театром "Кривое зеркало" с острым пародийным музыкальным сопровождением талантливого, недавно умершего композитора Эренберга, не сходит с репертуара до сих пор. Само название "Вампука" — стало нарицательным. Некоторые цитаты вошли в оборот как пословицы.

[67] Волконский Сергей Михайлович, князь, состоял директором императорских театров с 22 июля 1899 года до 7 июня 1901 года. При нем были поставлены "Отелло", "Гамлет", "Снегурочка" Островского, "Эрнани". Филолог по образованию, он тяготел к классическому репертуару, и его инициативе принадлежит постановка "Ипполита" Еврипида. "Ежегодник императорских театров", сезон 1901/1902 гг., стр. 315–317.

[68] В своем дневнике сам А.С. Суворин зафиксировал все подробности этого скандала.

"В четверг, 23-го, писал он здесь, разыгрался скандал в Малом театре. Я приехал в 12 утра с курьерским. Мне рассказали домашние, как было дело. Я хотел видеть А.П. Коломнина и пошел к нему наверх. Андрюша в это время спускался с лестницы и сказал мне, что "папа уехал защищать дело в Сенат". Мне хотелось обратить дело в шутку, я заперся в кабинете, не велел никого пускать, написал "Маленькое письмо" и отправил его в набор. В 3 часа, когда я кончил писать, мне сказали, что с Ал. Петровичем в книжном магазине сделалось дурно, потом, что он умер. Меня это поразило. Никогда я не думал, что он умрет раньше меня. Эта смерть окрасила скандал в другие краски. То, что я услышал потом, было верхом нахальства со стороны Яворской, Арабажина, кн. Барятинского, устроивших скандал. Арабажин развозил свистки, сирены, места в театре студентам, курсисткам, фельдшерам. Шум стоял невообразимый. Под этот шум игралась пьеса. На сцену кидались биноклями, калошами, яблоками. Яворская сидела в крайней ложе вместе с Мордовцевым, Арабажиным и мужем своим. Ей одни аплодировали, другие кричали "медный лоб" и "вон Яворскую". Пробыть за сценой в это время было тяжело. Коломнин был там один и, естественно, волновался. Внезапная смерть его подготовлялась вообще его болезненностью, но скандал сократил его жизнь… В то время, когда в самом театре происходила такая демонстрация, улица тоже волновалась".

"Толпа студентов стояла перед театром, рассказывает в том же дневнике Суворин, и обращалась к городовым:

— Что ж вы сабли не вынимаете или нагайки?

— Зачем? Полиция составила протокол, а там начальство разберет.

Другая толпа стояла по ту сторону Фонтанки в полной безопасности и кричала оттуда:

— Эй вы, полиция, попробуйте нас в нагайки!

Студенты входили в театр без билетов. Одни заняли места в театре насильно, другие образовали в коридоре целую толпу. Толпа стояла и перед дверью на сцену, где режиссерская. В университете вывешено объявление от ректора с просьбой, чтоб студенты перестали волноваться "в ожидании разбора дела их в судах".

Ректор дозволил сходку студентам; отвечая на их просьбу высказать свое мнение, сказал следующее:

— Мое мнение в двух словах. Есть две цензуры — одна разрешает пьесы для печати, другая — для сцены. Обе достаточно строгие. Теперь явилась третья цензура — студентов. Больше мне нечего сказать. Рассуждайте.

Слышал об этом от И.М. Литвинова. Студенты хотели устроить демонстрацию. Полиция арестовала 600 студентов.

В университете говорили, что пьесу "Контрабандисты" запретили, а "Северному Курьеру" дадут третье предостережение. Возможно, то и другое. И то и другое нелепо и унизительно для правительства. Если редакция "Северного Курьера" организовала манифестацию, то ее следует судить у мирового, а не студентов, которые манифестировали, а не запрещать газету и не делать г-жу Яворскую с ее мужем и Ара-бажиным политическими мучениками.

Сипягин сделает то, что скажет Витте. Достанет ли у Витте мужества высказаться против этой манифестации в пользу евреев?"

Дневник А.С. Суворина. М., 1923 г., стр. 246–249.

[69] Воевать с цензурой приходилось постоянно. Так называемых "курьезов" в этом отношении было бесконечное множество. Цензор Кейзер, например, в 1889 г. урезал Гнедичу роль станового в пьесе "Перекати поле".

— Я не могу пропустить его рассказа о пожаре, — сладко ворковал Кейзер и даже закрывал глаза, как тетерев на току. — Во-первых, пожар кабака — это следствие зарока крестьян не пить. Что такое "зарок"? Это решение скопом. Это постановление мирской сходки. А всякие действия скопом воспрещены.

— Но ведь мирские сходки разрешены? Стало быть и их постановления цензурны…

— В том-то и дело, что сходки разрешены, а всякие постановления скопом воспрещаются. Что кабак был подожжен по предварительному соглашению — несомненно. Положение драматическое. Между тем при рассказе станового — публика будет смеяться. Подобный смех нежелателен. Когда становой приезжает и производит следствие, оказывается, все заливали огонь и никто не поджигал. Очевидно, по взаимному уговору покрывают преступников. Этого для сцены пропустить я не могу.

Тот же цензор требовал урезки "Гамлета".

— Нужна в одном месте переделочка, — говорил он. — Да вы не пугайтесь: маленькая. Изволите видеть: принц… Положим он прикидывается сумасшедшим… говорит: "Дания — тюрьма". Я вытаскиваю подлинник и показываю ему:

— "Denmark's a prison".

— Знаю-с. И. Розенкранц возражает: — "значит и весь свет тюрьма?" — А Гамлет настаивает: — "Дания — одно из самых поганых отделений".

— И это дословно: "Denmark being one of the worst".

— Когда это писано? В конце XVI века. Кто тогда сидел на престоле Англии? Елизавета. Какое отношение она имела к Дании? Никакого. — А у нас императрица откуда родом?

Он ликующе посмотрел на меня.

— Из Дании! Из Дании! — А вы заставляете актера сказать:

"Дания — тюрьма, самое скверное отделение тюрьмы!"

— Так как же по-вашему надлежит передать это место? — полюбопытствовал я.

А вместо "Дании" пусть актер говорит: "здесь"; "здесь — одно из самых поганых отделений". Пусть он сделает неопределенный жест рукой. "Здесь", а где "здесь" — точно уловить нельзя. А первую сентенцию Гамлета "Дания — тюрьма" можно е успехом выпустить. Пьеса от этого не потеряет.

Он отогнул "ухо" загнутой страницы и зачеркнул кровавыми чернилами "Дания — тюрьма". ("Ежегодник петроградских государственных театров". Сезон 1918/1919 гг. Петроград, 1922, стр. 202, 206 и др.) "С цензурой я воевал много, — пишет Гнедич. — Меня обвиняли в кощунстве и посылали на меня доносы не только министру двора, но митрополиту и обер-прокурору св. синода. Есть мои пьесы так и не пропущенные к представлению. Большинство их так кастрировано красными чернилами, что местами висят вокруг печальных дыр куски лохмотьев" ("Театр и Искусство", 1917, N 4, стр. 70).