Питомка Лейла - Григорьев Сергей Тимофеевич. Страница 8

— Веди же меня к старой ведьме…

— Спрошу еще, захочет ли она тебя принять, мир соре барвело [7].

Бабушка согласилась принять богатого покровителя цыганских художников.

Андрей провел Друцкого коридором в комнату окнами в сад; здесь ставни были закрыты и окна распахнуты настежь. И все-таки комната, убранная затейливой золотой мебелью, была полна густого аромата каких-то смол, духов и крепкого английского табаку. Воздух был синим и мглистым, как от ладана. Угол комнаты бабушки Мариулы занят огромных трехстворчатым зеркалом-складнем, в узенькой позолоченной раме. Справа от входа комната разгорожена надвое китайскими ширмами…

Впустив в комнату Друцкого, Андрей поспешно вышел и закрыл за собою дверь.

— Здравствуй, бабушка Мариула, — громко произнес Друцкой, кланяясь зеркалу…

— Входи, садись рядом со мной, вот тут, — послышался из-за ширмы слабый старческий голос, — садись же!

Друцкой не в первый раз получал аудиенцию у ямваты Мариулы и прошел не за китайские ширмы, откуда послышалось приглашение сесть рядом, а прямо в угол, противоположный зеркалам, — тут стояла для гостей Мариулы тахта со множеством пуховых подушек в пестрых расписных наволочках.

Друцкой опустился на тахту и посмотрел в зеркало. В среднем широком стекле Друцкой увидел бабушку Мариулу, а в правом боковом свое отражение. Таким образом, исполнилось желание бабушки: в зеркальном отражении Друцкой сидел рядом с ямватой Мариулой — она сидела тоже на пестрой тахте, обложенная и подпертая со всех сторон цветными подушками.

Мариула была совсем седа: из-под пестрой синей с золотом повязки на голове выбивались серебристые кудри. В ушах Мариулы сверкали крупными камнями тяжелые большие подвески сережек. Глаза Мариулы освещали веселым блеском ее сухое коричневое лицо, похоже на лицо египетской мумии. Во рту бабушка держала чубук расписной фарфоровой трубки, столь великой, что она походила на маленький трактирный чайник. Трубка пыхала дымом крепкого матросского табаку.

Прошло две-три минуты, в тишине которых бабушка Мариула внимательно и остро смотрела в лицо молодого офицера. Прямо она его лицезреть тоже не могла, а в левой стороне зеркального складня она, наверно, видела себя рядом с гостем. Только Друцкой видел себя в зеркале по левую руку от бабушки Мариулы, а она его по правую от себя. На покрытых пледом коленях Мариулы раскинуты карты.

— Ну как ты здорова, бабушка? — спросил Друцкой.

— Спасибо, сынок, спасибо. Мое здоровье все то же. Ноги мои высохли совсем, язвы не заживают.

— Что-ж, не помогают лекарства?

— Все московские лекаря у меня, сынок, перебывали, нет, не помогают лекарства. Да и не могут, сынок, помочь. Пропали мои ноженьки! Отплясала — да! Верно говорят ваши попы: кто чем грешит, тот тем и будет наказан… Ох, ноженьки мои, ноженьки! Отчего они высохли? Оттого, сынок, высохли, что ж очень мною вашего брата у моих ножек ползало, много я сердец мужских потоптала, — вот и пропали мои ножки, вот и сижу… Что же ты о суженой ко мне погадать приехал? Изволь.

— Нет, бабушка, я не верю гаданьям. Я пришел просить, чтоб ты позволила мне повидаться с Лейлой, с той девушкой, которую я привез сюда в ваш табор.

Мариула улыбнулась и в зеркале повернулась так, как-будто рассматривала сидящего там с ней рядом гостя, и уж больше не обращалась в зеркале лицом к Друцкому, а говорила с видимым самому гостю его призраком в серебристой пустоте зазеркального пространства.

«Ну, начинаются цыганские фокусы-покусы!» насмешливо подумал офицер, прогоняя жуткое чувство, всем, кто бывал в театре, знакомое: сначала мы видим пестро расписанные кулисы, полотняные небеса, картонные дворцы, размалеванные лица актеров, жалкую мишуру их одежд и знаем, что это только театр и обман, что и слезы, и смех, и рыдания, и восторги — там все притворно, но вот что-то совершается с нами, и в жутком самозабвении мы видим не актера, а Гамлета, не актрису, а Офелию… То же случилось и с поручиком гвардии Друцким в комнате ямваты Мариулы… Ему стало казаться, что голос старой цыганки идет не из-за ширм, а из-за зеркального стекла, и там двое — цыганка и молодой гвардеец — разыгрывают пьесу.

Напрасно Друцкой старался победить очарование. Он служил в инженерных войсках и знал законы отражения и лучепреломления:

— Угол падения луча равен углу отражения. — беззвучно шептал он, — следовательно, если старуха в зеркале якобы смотрит на меня, то на самом деле, в натуре, за ширмой, она смотрит на стену в своем углу и поэтому не может меня видеть в зеркале. О чорт!

— Почему ты так думаешь? — спросила бабушка Мариула. — Я отлично тебя вижу… Я вижу по твоим глазам, сынок… Посмотри-ка в глаза, сынок, хорошенько…

И тут Друцкой, не будучи в силах больше бороться с сонной одурью, увидел, что его собственное отражение в зеркале повернуло голову к отражению цыганки в другом зеркале…

«Что за вздор! — еще пытался Друцкой ухватиться за ускользающий рассудок. — Если повертывается моя голова в зеркале, то здесь она должна повернуться к двери. А я смотрюсь в зеркало… И не думал повернуться. Да так ли? Если бы я не повернулся лицом к двери, то не видел бы себя в зеркале… Это совершенно неоспоримо! Это наваждение!»

Друцкой увидел, что офицер в зеркале с возмущением вскочил с тахты и сделал движение уйти, но цыганка его схватила за руку, и офицер вновь бессильно упал на мягкие подушки…

— Чего же ты испугался? — усмехаясь, говорила бабушка Мариула. — Ведь ты еще ничего не узнал про девушку и уже бежишь?

Друцкой больше не спорил сам с собой и решил, что там к зеркалах подстроена какая-то хитрая механика. Офицер закинул ногу на ногу, достал папиросу, закурил и беспечно смотрела в зеркала, там представление продолжалось…

— Ты хочешь знать ее судьбу? Так слушай. Бойся, бойся приближаться к ней! — говорила старая цыганка в зеркале, грозя тому офицеру рукою…

«Почему же ты не закурил?» насмешливо спросил себя в зеркало Друцкой. Тот досадливо отмахнулся и спросил старуху, оборотись к ней:

— Чего же мне бояться?

— Ты причинишь ей много зла. Ты ее спас, привез сюда, а тут и есть дорога, постланная для ее ножек. У нее, сынок, хорошие ножки. Теперь мне все равно. Уж мне не петь и не плясать перед народом: скажу без зависти, у ней ножки не хуже, да, не хуже, чем были в пору да во-время мои… Ох! Да нет, уж что: ножки у ней лучше моих. Да, сынок, лучше.

— Ба! — воскликнул офицер. — Так ведь она и есть танцовщица… Ведь она…

— Погоди, сынок. Я все знаю. Ты хочешь мне, старухе, сказать, что и там была у ней та же дорога, что и там бы она плясала? Нет, золотой мой! Нет, о миро лячо рая [8]. Вот какая разница. Аршлания мне сказала все, точно бы я была ей мать. Она была у вас актриса, комедиантка. И рая Гагарин захотел, чтоб она его любила. У нас не так. Я потоптала много сердец и никого не любила. А сколько им было радости! И ничем не взвесить, сколько радости даст людям Аршлания! Оставь ее нам. Не подходи к ней. Не спеши ее видеть… Так будет лучше, сынок!..

Друцкой вздохнул, поникнул головою и после долгого молчания опять заглянул через зеркало в лицо бабушки Мариулы. Цыганка спокойно посапывала, раскуривая трубку и не подняла глаз от нее, ковыряясь в трубке чем-то вроде маленькой кочерги.

— Хорошо, бабушка Мариула, но ведь я ее увижу, когда она будет петь у вас и плясать… Тогда и всякий может видеть?

— Да, сынок! Ты ее увидишь, когда ее все будут видеть… Приезжай!.. Только не торопись!

Друцкой простился с Мариулой, поклонившись в зеркало, и покинул табор не увидев Лейлы, а наутро уехал в Петербург.

Вернулся Друцкой в Москву через немалое время и, возвратясь, узнал от своих друзей, таких же, как сам, офицеров, что в старой столице появилась в одном из цыганских таборов молодая цыганка, всех пленяющая своей красой, пением и особенно пляской. Друцкой без труда догадался, что это должна быть Лейла, и поспешил окончить первые по приезде дела и визиты, чтобы поскорее посетить знакомые места. В одном доме Друцкому пришлось за карточной игрой встретиться с Гагариным. И здесь в промежутке игры за вином имя новой цыганской звезды было у всех на устах. Все, кто видел и слышал Аршу, говорили о ней с восхищением.