Ищите связь... - Архипенко Владимир Кузьмич. Страница 16

Уже миновав подворотню, ведущую во двор, Думанов оглянулся и увидел, что Шурканов, сложив ладони, прикуривает на сквозном ветру.

ДОЛЯ МАТРОССКАЯ

Темные клочковатые облака нескончаемой чередой проплывали над Финским заливом, просыпая местами косой холодный дождь на тусклую морщинистую поверхность моря, на редкие подтаявшие льдины. С палубы ледокола, державшего курс на Кронштадт, линия горизонта совсем не просматривалась — расплывалась в серой дымке. В пустынном море — ни корабля, ни рыбацкой лодки. Лишь ноздреватые, потерявшие белизну льдины время от времени попадали под острый форштевень ледокола. Не сбавляя хода, корабль легко врезался в рыхлый лед. Раскрошенные куски проплывали вдоль борта, быстро терялись из вида в белесой воде.

Порывистый ветер гудел в снастях корабля, сдувал с двух его труб столбы черного дыма, подрезая их у самого основания, свивал в жгут, рвал в клочья, заставляя стелиться дым над самой водой. Порою ветер швырял холодные крупные капли дождя в лицо Сергея Краухова. Бескозырка и шинель быстро набухали от влаги, становилось знобко. Но идти вниз, к четверым попутчикам-матросам в душный кубрик, покинутый полчаса назад, Сергею не хотелось. Однако новая дождевая туча все же заставила его перейти на другой борт, укрыться от дождя и ветра за палубной надстройкой.

Здесь, на корабле, Краухову не с кем было поделиться своими мыслями. Товарищи, с которыми он проходил службу на «Цесаревиче», остались в теперь уже далеком Гельсингфорсе, а с теми матросами, вместе с которыми его переводили в Кронштадт, он пока еще не успел познакомиться — все они были с разных кораблей. Только старшего группы — унтер-офицера Малыхина знал по службе на «Цесаревиче».

Малыхин внешне нетороплив, но чрезвычайно собран, малоразговорчив, всегда спокоен. На корабле вошла в поговорку его недюжинная физическая сила. Сергей сам был свидетелем, когда однажды на берегу Малыхин на спор легко, без видимых усилий разломил лошадиную подкову.

С Крауховым они сошлись и быстро подружились на почве общей любви к технике. Оба прекрасно знали свое дело, но Сергей признавал, что у Малыхина знаний все же побольше. До службы он работал в Москве на маленькой электростанции фирмы «Вестингауз», посещал бесплатные курсы, организованные для рабочих энтузиастом-инженером, читал специальную литературу по электротехнике. Кроме этих книг, никаких других в руки не брал. Однажды Сергей притащил с берега переданную ему Думановым нелегальную брошюру, но Малыхин только перелистал ее и тут же возвратил, сказав, в политику лезть не хочет. Однако Сергей чувствовал, что доверять ему можно всецело, и как-то рассказал ему о митинге на берегу. Малыхин внимательно выслушал его, но потом махнул рукой и сказал, что все это ерунда на постном масле, плетью обуха не перешибешь. Сергей злился, но Малыхин осадил его, не дал разгореться запальчивости.

Так и случилось, что вроде бы и были по-товарищески близки они друг другу, а вот о восстании знал из них только один.

Здесь, на мокрой палубе, на холодном ветру ледокола, Сергей особенно остро почувствовал себя одиноким. Ох, как нужно было ему сейчас, чтобы рядом находился кто-нибудь из своих, посвященных, как и он, в тайну грядущего события, которому суждено вскоре потрясти всю Россию. Но событие должно было произойти где-то там, в десятках миль на запад, где-то на переходе из Гельсингфорса в Ревель, и произойдет оно без него, матроса второй статьи Краухова, которого приказ по службе вырвал из среды друзей, из привычных уже условий и погнал на новое место — в Кронштадт.

Мысль Сергея все время возвращалась к одному — к тому, что должно было произойти через два дня. Он представил идущую к Петербургу эскадру — растянувшиеся в кильватер серые корабли, над которыми реют красные флаги. Один за другим входят они в устье Невы, разворачивая орудийные башни, и от них трусливо разбегаются городовые, скачут прочь от города испуганные казаки. А набережные Невы заполняются густыми толпами ликующего народа…

Он так задумался, что даже не заметил подошедшего. Мичман в мокрой шинели и надвинутой на нос набухшей от влаги фуражке неторопливо прошел мимо Краухова, скользнул по нему равнодушным взглядом, небрежным взмахом руки ответил на приветствие и пошел вдоль борта. Сергей, вытянувшийся по стойке «смирно» при виде офицера, теперь расслабился, прислонился спиной к переборке. Над матросом второй статьи Крауховым, как и над каждым из его товарищей, возвышалась целая пирамида начальства — командир отделения и взводный, старший офицер и командир корабля, командующие бригадой, эскадрой, флотом, а потом еще и морской министр. Каждый офицер, начиная от мичмана-взводного, был для матроса не просто командиром, но человеком из другого, враждебного ему мира, где не знают заботы о куске хлеба, живут в сытости и достатке, всасывают с молоком матери чувство пренебрежения к мужичью.

Офицером флота Российской империи мог быть только дворянин — иные сословия в эту касту не допускались. Так было заведено еще два века назад, так было и сейчас. А вот состав матросов за каких-нибудь два десятилетия изменился коренным образом. Когда корабли ходили под парусами, матросов поставляла флоту российская деревня. В ту пору все на корабле делалось вручную, и более всего в матросе ценилась физическая сила и ловкость. Вчерашние мужики, одетые в матросскую форму, видели в офицере привычного и понятного им с детства барина. Отношения между ними складывались в устоявшихся рамках. Привычными были и барский окрик, и подзатыльник, и розга… И хотя все это вызывало чувство внутреннего протеста, но ощущалось оно как бы глухо, резких форм не принимало и увязало как в тине в воспитываемой веками покорности.

Иная обстановка сложилась, когда на смену деревянным кораблям пришли стальные, начиненные машинами, механизмами, сложной аппаратурой. Тогда-то и выяснилось, что полуграмотный крестьянский парень попросту не в силах постичь никогда не виданных им машин. На флот пошли новобранцы из городов — с заводов и фабрик. Они прекрасно разбирались в паровых котлах и турбинах, в минных аппаратах и динамо-машинах, но зато принесли с собой дух свободомыслия, внутреннего непокорства, противодействия, рабочую солидарность.

В стальных коробках кораблей оказались лицом к лицу представители самых враждебных друг другу классов России. И между ними то и дело возникали столкновения, принимавшие самые резкие формы.

В революции 1905 года царизм спасла оставшаяся верной ему армия. Но флот тогда почти весь поднялся против самодержавия. Вслед за «Потемкиным» были восстания на «Очакове», на крейсере «Память Азова». С оружием в руках поднялись матросы Кронштадта, Свеаборга, Севастополя, Владивостока… Восстания были подавлены верными царю воинскими частями с помощью пушек и пулеметов. Но и после революции, когда огромная страна «умиротворенно» задыхалась в пеньковой удавке столыпинской реакции, когда силы народного сопротивления были подорваны, на флоте по-прежнему не было спокойствия. Машина репрессий работала вовсю, но и ей оказалось не под силу преодолеть матросское сопротивление…

За год службы Краухов насмотрелся многого. Провинившихся матросов оставляли месяцами без увольнения на берег, сажали в карцер, отдавали под суд, направляли в дисциплинарные команды, где официально разрешались наказания розгами, сажали в специально для нижних чинов построенные тюрьмы. Но не проходило месяца, чтобы не проявлялось бы вновь матросское неповиновение. Сам Сергей, уже дважды изведавший карцера, только чудом удерживался от вспышек гнева. А вот его товарищ — всегда угрюмый нижегородец Фома Соленов — сорвался. Доведенный до отчаяния издевательством мичмана барона Груббе, который называл его не иначе, как свиньей и грязным недоноском, матрос однажды вечером подкараулил обидчика в коридоре и ткнул его заточенным напильником в шею. Барон отлежался в офицерском госпитале в Петербурге, восстановил силы в имении у тетки близ Ревеля, а матроса первой статьи Соленова по приговору военно-морского суда повесили на специально оборудованном плацу неподалеку от пристани Лисий Нос.