Ахиллесово сердце - Вознесенский Андрей Андреевич. Страница 17

Я, завгар, лейтенант милиции,

Лица в валенках, в хроме лица,

Зять Букашкина с пацаном –

Газанем!

Газик, чудо индустриализации,

Наворачивает цепя.

Трали-вали! Мы травим зайца.

Только, может, травим себя?

Полыхают снега нарядные,

Сапоги на мне и тужурка,

Что же пляшет прицел мой, Юрка?

Юрка, в этом что-то неладное,

Если в ужасе по снегам

Скачет крови

живой стакан!

Страсть к убийству, как страсть к зачатию,

Ослепленная и зловещая,

Она нынче вопит: зайчатины!

Завтра взвоет о человечине...

Он лежал посреди страны,

Он лежал, трепыхаясь слева,

Словно серое сердце леса,

Тишины.

Он лежал, синеву боков

Он вздымал, он дышал пока еще,

Как мучительный глаз,

моргающий,

На печальной щеке снегов.

Но внезапно, взметнувшись свечкой,

Он возник,

И над лесом, над черной речкой

Резанул

Человечий

Крик!

Звук был пронзительным и чистым, как

ультразвук

или как крик ребенка.

Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?!

Это была нота жизни. Так кричат роженицы.

Так кричат перелески голые

И немые досель кусты,

Так нам смерть прорезает голос

Неизведанной чистоты.

Той природе, молчально-чудной,

Роща, озеро ли, бревно –

Им позволено слушать, чувствовать,

Только голоса не дано.

Так кричат в последний и в первый.

Это жизнь, удаляясь, пела,

Вылетая, как из силка,

В небосклоны и облака.

Это длилось мгновение,

Мы окаменели,

как в остановившемся кинокадре.

Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли.

Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились

в воздух.

Он взглянул на нас. И – или это нам показа-

лось – над горизонтальными мышцами бегуна, над

запекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо.

Глаза были раскосы и широко расставлены, как на

фресках Дионисия.

Он взглянул изумленно и разгневанно.

Он парил.

Как бы слился с криком.

Он повис...

С искаженным и светлым ликом,

Как у ангелов и певиц.

Длинноногий лесной архангел...

Плыл туман золотой к лесам.

«Охмуряет», – стрелявший схаркнул.

И беззвучно плакал пацан.

Возвращались в ночную пору.

Ветер рожу драл, как наждак.

Как багровые светофоры,

Наши лица неслись во мрак.

1963

Латышский эскиз

Уходят парни от невест.

Невесть зачем из отчих мест

Три дурака бегут на Запад.

Их кто-то выдает. Их цапают.

41-й год. Привет!

«Суд идет!» Десять лет.

«Возлюбленный, когда ж вернешься?!

четыре тыщи дней, как ноша,

четыре тысячи ночей

не побывала я ничьей,

соседским детям десять лет,

прошла война, тебя все нет,

четыре тыщи солнц скатилось,

как ты там мучаешься, милый,

живой ли ты и невредимый?

Предела нету для любимой –

ополоумевши любя,

я, Рута, выдала тебя –

из тюрьм приходят иногда,

из заграницы – никогда...»

...Он бьет ее, с утра напившись.

Свистит его костыль над пирсом.

О, вопли женщины седой:

«Любимый мой! Любимый мой!»

1963

Тишины!

Тишины хочу, тишины...

Нервы, что ли, обожжены?

Тишины...

чтобы тень от сосны,

щекоча нас, перемещалась,

холодящая словно шалость,

вдоль спины, до мизинца ступни,