Ахиллесово сердце - Вознесенский Андрей Андреевич. Страница 44

Невыносимо, когда раздеты

во всех афишах, во всех газетах,

забыв,

что сердце есть посередке,

в тебя навертывают селедки,

глаза измяты,

лицо разорвано... –

ни с оскорблением самого имени – женщина, со чистоты и нежности во время эстрадных кабацких представлений («Стриптиз», «Париж без рифм»), когда она вынуждена выступать перед толпой, ничем не защищенная от пошлости и грязи: «...и она стала сдирать с себя не платье, – нет – кожу!..»:

...последнее, что я помню, это белки

бесстрастно-белые, как изоляторы

на страшном,

орущем, огненном лице...

Лирика А. Вознесенского – страстный протест против опасности духовной Хиросимы, то есть уничтожения всего подлинно человеческого в мире, где власть захватили вещи, а «на душу наложено вето».

Напряженная образность, трагизм непримиримых контрастов, на которых эта образность зиждется, – порождены у поэта самой непримиримостью отрицания, тем высоким негодованием, с каким он восстает против любых проявлений античеловечности. Отчетливо звучит в лирике Андрея Вознесенского призыв к защите всего прекрасного, что есть в окружающем нас мире – от разрушительной радиации бездушия, жестокости. Об этом говорит он в стихах: «Охота на зайца», «Отзовись!», «Первый лед», «Бьют женщину». Из бытового, даже приземленного эпизода в последнем из стихотворений возникает поэтически обобщенный образ женщины. Веками подавлял ее быт, власть мужчины, сковывали путы мещанства: «Но чист ее высокий свет, отважный и божественный», – страстно утверждает поэт, даже видя свою героиню униженной и растоптанной тем, кто стремится поработить ее.

Гнев наполняет сердце лирика, он угадывает в этой расправе – «упоенье оккупанта», попытку подчинить себе вольную красоту человеческой жизни. Но так не должно быть, да и невозможно: поруганная женщина остается свободной:

Она как озеро лежала

стояли очи как вода

и не ему принадлежала

как просеки или звезда...

Непримиримость ко всем и всяческим проявлениям антигуманизма, какие бы формы он ни принимал, обретает у Андрея Вознесенского точный исторический адрес и нередко предстает в его творчестве как тема открыто антифашистская. Так было, начиная со стихотворения «Гойя», в котором образ художника вырастает в символ высокой человечности. Голос Гойи не только вопль страдающего народа, это и голос гнева, протеста против ужасов войны, против зверств реакции. Новые стихи поэта сильно и страстно продолжают эту линию. Среди них примечательно «Зов озера». Спокойное, тихое озеро – творение рук человеческих, но рук кровавых, фашистских. Да, здесь были захоронены, а затем залиты водой жертвы нацистов – замученные и убитые ими люди из гетто, из окрестных городков и деревень, люди разных национальностей, старые и юные. Поэт видит, ощущает их присутствие сквозь толщу озерной воды: «...ты пощупай ее ладонью – болит!» Нет, нельзя отдыхать на берегу такого озера или мирно радоваться «славному клеву», плывя в плоскодонке по его поверхности. Скрытая сущность явлений обретает в стихотворении сказочно-апокалипсическую форму. Герою стихотворения Володьке Кострову видится, что подымается из глубин «чудо-юдо озерных вод», рыба – «с гневным лицом мадонны», символ «боли и печали», подымается, чтобы напомнить всем живущим сегодня о старой трагедии. И вновь приходят на память горькие строки того раннего стихотворения «Гойя», где говорил поэт: «Я – Горе. Я – голос войны, городов головни на снегу сорок первого года». Да, отрицание античеловечности у Андрея Вознесенского исторически конкретно и воинствующе мужественно. В его стихах звучит голос и тех, кто выдержал смертную борьбу с нацизмом, кто по праву мог сказать: «...взвил залпом на Запад – я пепел незваного гостя!» – а также и голос нового поколения антифашистов, ни на миг не забывающих об угрозе новой, теперь уже атомной войны, нависшей над миром.

Этот голос явственно слышен и в поэме «Оза». Основной мотив ее – стремление защитить свою юную любовь от угрозы чудовищной войны, от той хищной, обездушенной цивилизации, что грозит уничтожением миру, человечеству, отдельной личности.

Поэма начинается гимном «Аве, Оза», полным высокого напряжения чувств: «Слушаю дыхание Твое», – говорит лирический герой любимой женщине и, переполненный глубокой к ней нежностью, восклицает: «Дай тебе не ведать потрясений...» А обращаясь к грозному миру, обступающему ее, молит: «Вы, микробы, люди, паровозы, умоляю – бережнее с нею...» Вместе с тем чувство это не только самоотверженно, но активно и мужественно: «Дай возьму всю боль твою и горечь». Герой поэмы признается, что еще совсем подавно не знал ни силы, ни глубины своей любви, ни тех великих обязанностей, какие налагает она на человека.

Но тревожен, зыбок, странно двойствен мир, окружающий влюбленных. И зыбкость, туманность образа героини поэмы, этой сказочной Зои-Озы, возникает из противоречивости самого бытия нашей планеты. «Может, ее называют Оза?» – спрашивает себя поэт. Его героиня принадлежит реальности, она чудесное сочетание атомов, как и все в природе. Но ведь это «сочетание частиц» так легко разрушить, стоит атомному взрыву «изменить порядок!». И вот уже поэту чудится, что любимая

тает, ну как дыхание,

так за нее мне боязно!

И он страстно предостерегает человечество: «Поздно ведь будет, поздно!» Вот почему Зоя-Оза видится герою поэмы птицей, летящей вольно и высоко в поднебесье, в то время как за нею снизу уже охотится ружейное дуло.

Ты мне снишься под утро,

как ты, милая, снишься...

...ты летишь Подмосковьем,

хороша до озноба,

вся твоя маскировка –

30 метров озона!

Кто же и что угрожает героине поэмы? И тут возникает сатирический образ «мира навыворот». Поэт видит его различные проявления. Но особую остроту отрицания вызывает мир «обездушенных роботов», тех, кто готов ради бизнеса ввергнуть человечество в ужас и муки атомной войны. Лирическое повествование все время прерывается главами, в которых Андрей Вознесенский дает простор фантастически причудливому гротеску, рисуя деятелей и апологетов атомного «эксперимента». Одним мечталось «разрезать земной шар по экватору и вложить одно полушарие в другое... При этом, правда, половина человечества погибнет, но зато вторая вкусит радость эксперимента». Другие хотели бы уничтожить все – и «таинство творчества» – «К чему поэзия?» – и опустошить внутренний мир человека: «Будут роботы. Психика – это комбинация аминокислот...» Поэт иронически и так же гротескно рисует их мир, где «связи остались, но направление их изменилось». Здесь все перепутано, все шиворот-навыворот, словно в злой сказке: «Деревья лежали навзничь, как ветвистые озера», а «глубина колодца росла вверх, как черный сноп прожектора».

Уродлив и ненавистен герою поэмы этот «навыворотный мир», где утеряны все подлинные чувства, отвергнуты глубина и сложность человеческой мысли, затоптаны и осмеяны нежность и чистота.