Серебряное слово. Тарасик - Георгиевская Сусанна Михайловна. Страница 10

Не отставая от Леры, мрачно едет сзади исполнительный Сафьянов.

«И за что я умаяла тебя, дедушка? Пустяки делов — отмахать в сутки двенадцать часов верхами! Думаешь, я не вижу, какое у тебя отечное лицо и бурый, обгорелый лоб? Честное слово, мне жалко тебя! Да и себя немножко…

Милый дедушка, бурый дедушка, я бегала, хлопотала. Я просила и доказывала… И вот что получилось из моей беготни и хлопот: тягучая боль в коленках да жалость к тебе, старому, которого я выволокла из теплого твоего дома с резными наличниками на окнах!..»

Лера, вздыхая, поглядывает в сторону Сафьянова. Лошадь, почувствовав, что она ослабила поводья, сейчас же шмякает ее изо всех сил плечом о ствол лиственницы. Застонав, Лера вытаскивает ноги из стремян и чуть не падает с седла.

— Ой!.. Только не пугайтесь, Авксентий Христофорович! Порядок. Честное слово, порядок!

— Да какой же такой порядок, а? Вы кости ломать, а мне за вас в ответе быть?! Товарищ Сонам что сказал? Сказал: «Головой ответишь, Сафьянов!» Править, править надо, Валерия Александровна, неоднократное количество раз вам повторял, и сколько же говорить-то?! Эх ты, жизнь моя растреклятая!

— А я правлю.

— Правлю, правлю!.. Вдевайте-ка лучше ноги-то в стремена.

Пока усталый и раздраженный старик пререкается с бестолковой Лерой, попутчики-тувинцы успевают уйти далеко вперед. Уже не слышно больше их голосов, смеха, храпа их лошадей.

Тишина.

И тут Лерина лошадь вдруг останавливается посредине леса и начинает лениво жевать траву.

— Ну и конягу подсунул вам Монгульби, — с досадой говорит Сафьянов. — Под стать седоку, однако… Да что вы с ней церемонитесь-то, Валерия Александровна, отстанем, право!..

Лера дергает поводья, кричит «чук-чук», упирается изо всех сил стременами в лошадиное брюхо.

Но лошадь будто не слышит. Она долго паслась на лугу в колхозе «Седьмое ноября». Ей неохота подчиняться упрямой воле человека. Лошадь продолжает хрупать влажные стебли, лениво взмахивая хвостом.

Тогда, потеряв всякое терпение, Сафьянов принимается стегать ее.

— Ах, чтоб ты пропала… Чтоб ты подохла, чтоб…

И кажется, что в каждый взмах кнута он вкладывает не только ненависть к Лериному коню, но всю свою душу, распаленную гневом и усталостью.

— Пропади ты пропадом!.. Сгинь!..

Лошадь прислушивается. Она стоит, слегка отклонив набок голову, и вдруг, как будто наслушавшись вдоволь и не желая больше слушать, бежит. Нет, не бежит — несется вскачь. Вокруг — деревья, лес, кочки, бугры, ямы. Но лошадь ослепла — она не видит, не хочет разбирать дороги. Замирая от ужаса, вцепившись обеими руками в седло, бросив поводья, не смея понять, что же такое случилось, мчится Лера на пьяной от боли и страха лошади. Вперед, вперед, вперед!.. Свистят ветки. Хлещут по лицу листья. Бьет по ногам колючий кустарник и густая, высокая трава.

Вслед за Лерой скачет испуганный Сафьянов. Не слышны, но угадываются удары о землю тяжелых копыт его лошади.

Далеко позади остались всадники-тувинцы. Лере кричат что-то вслед, но что — не разобрать. Голоса людей сливаются со свистом ветра.

Наконец лошадь выносит ее на гладкий холмик, без леса и травы.

Внизу — обрыв. Лера хватает поводья, натягивает их. Но тут ее плащ, привязанный к седлу веревочкой, срывается и, скользнув по ногам лошади, сухо шурша, летит вниз, в пропасть. Лошадь, испугавшись, сейчас же поднимается на дыбы и — раз! — сбрасывает Леру на землю. Сбрасывает и останавливается, опустив голову, коротко и тупо взмахивая челкой. Чуть вздрагивают ее острые уши.

Лера крепко ушиблась спиной о камни. В голове гул. Ее правая нога застряла в стремени. Сколько Лера ни тянет ее, ей почему-то никак не вытащить ноги, только натруженное колено болит еще сильнее. Сейчас лошадь дернет и поволочит Леру по камням…

Сердце у Леры колотится до того сильно, что ее тошнит. Она не плачет. Она не в силах ни заплакать, ни шевельнуться, ни вздохнуть. Лежит на земле и смотрит в небо. Оно большое. Ясное. Без облачка и тучки. В общем, небо как небо, спокойное, ему нет дела до Леры и Лериной ноги.

Топот. Это за ней. Всадники. Впереди — Самбу, ветфельдшер из оленеводческой бригады.

Он соскальзывает с седла и быстро перехватывает поводья Лериной лошади. Стоит и разглядывает не мигая странную девушку, лежащую на земле с высоко задранной ногой.

Лицо у него не то чтобы растерянное, нет — настоящий тувинец не позволит себе растеряться или казаться растерянным. Но в глазах светится молчаливое недоумение. От этого раскосые глаза кажутся круглыми.

Человек, родившийся в тайге, проехавший в жизни на лошадях и оленях десятки и тысячи километров, решительно не может понять, почему сброшенная лошадью женщина не желает потрудиться и вытащить из стремени ногу… Но как бы ни была приезжая глупа, все-таки и она товарищ и попутчик. Здесь, среди этих необозримых просторов, где живет медведь и дикий кабан, не жаль и жизнью рискнуть для товарища и краюшкой хлеба с ним поделиться, и табачком, и спиртом, а не то чтобы подержать его лошадь за поводья или помочь подняться с земли.

Самбу наклоняется над Лерой и вытаскивает из стремени ее ногу.

— Жива?! — странным и страшным голосом кричит издали Сафьянов.

— Жива, жива… И даже ни чуточки не ушиблась… — еле слышно говорит Лера.

Сафьянов соскакивает с коня, наклоняется и молча ощупывает Лерины плечи, голову, спину.

Около его глаз, под бурой кожей, мелко и часто дрожат мускулы.

И вдруг Лера замечает, что по его дубленым щекам катятся слезы.

— Авксентий Христофорович, Авксентий Христофорович… миленький… Не надо! Вы думали, я убилась? Да что вы!.. Все же благополучно. Я в полном порядке!..

Но Сафьянов уже утер слезы и, сердито хмурясь, молча садится на коня.

— Нычэго, отэс, — насмешливо говорит ему Самбу, — жива будэт, наезднык будэт…

О чем думал Самбу, когда вел дальше свою лошадь и терпеливо тащил за поводья Лерину лошаденку, изредка оборачивая к приезжей девушке продолговатое, безбородое, кротко-задумчивое лицо? Должно быть, он думал не о ней, а только о дальней дороге и о том, как бы это получше провести сквозь тайгу лошадей и попутчиков.

Так он тащил их до самого привала — Леру и ее упрямую коротконогую лошаденку.

Вечером долго сидели у костра. Пили чай.

Разомлев, с блестящими от яркого света глазами, Самбу вдруг спросил, оборотившись к Лере:

— Маат ес?

Она не поняла.

— Ес маат?..

— Спрашивает: мама у тебя есть? — перевел Чонак. Ах да!.. Ведь это же по-русски.

У Леры давно нет никого, кроме бабушки, и она мотает головой: «нет».

— Отэ-э-эс ес?

Она опять мотает головой.

— Брат ес? Сэстра ес?

Блестящие глаза Самбу смотрят на нее сочувственно и ласково. Ему, видно, хотелось бы для нее бесчисленных нитей родства и любви, которые связывают человека с жизнью, одним словом, детского, простого счастья, какое, по его понятиям, нужно этой девочке, еще не научившейся даже ездить верхом.

И вдруг он спросил:

— Жених ес?

Она густо побагровела, не решаясь отчего-то ни помотать головой, ни кивнуть утвердительно.

Чуть приметно, но лукаво блеснули глаза Самбу, от которых не укрылось это растерянное выражение.

— Нэт жених!.. Ничэго, парны ес, будэт жених.

Лера стала укладываться спать. Он, не вставая с травы, заботливо оправил на ней сапрыкинскую шубу.

Костер горел. Люди смеялись и разговаривали.

Сафьянов тоже малость «рубал» по-тувински. По этому поводу он говорил так:

«Все, вот все как есть понимаю, а выразить — эх! — выразить не могу».

Лера слышала звуки непонятной речи, видела сквозь сомкнутые веки блеск огня.

Потом огонь стал дрожать и погас. Она уснула.

2

Серая, серая, совсем серая, нежно-пепельная, высохшая, сгинувшая, жалкая и такая безмерно печальная — без листика, без зеленой почки — вставала перед Лерой тайга: это были кусты и молодые деревца, осмелившиеся прорасти под тенью больших деревьев, во тьме, без солнца. Бессильные, они не смогли пробиться ввысь. Им не хватило света и тепла.