Один день солнца (сборник) - Бологов Александр Александрович. Страница 35

Это была чрезмерная плата за приют, что было ясно и детям, но ни Личиха, ни Ксения не проронили ни слова, пока последняя делила небольшую початую ковригу и отщепляла каждому по зубчику драгоценной приправы.

— А поди оно все прахом! — среди тишины неожиданно вырвалось у Личихи. Она оставила свой хлеб и приложила концы платка к глазам.

Ксения не отозвалась. Не раз, покуда обитала в сарае, соседка заводила такой разговор. Заводила и ждала ответа, ждала слова, которого у Ксении не было. Что было ей сказать? Что переделаешь в минувшей жизни? Да и, что греха таить, не сама ли гоголем ходила, когда мужик вернулся, выпущенный немцами, да силу набрал, никого из своих и за людей не считая? Думала ли о завтрашнем дне, как, к примеру, она сама, Ксения, со своей тройкой или даже Нюрочка, с тремя же, или… Лина-мученица?.. Нет, не думала, не думала… Ну а как, как все же такое могло случиться, что брат родной в Красной Армии, а свекор в волости заправляет? Или — своя власть осудила, а чужая в герои произвела? Это — о Егоре… Конечно, не погладят, когда вернутся…

Ребята ушли в запечье, шептались там с Валькою. Личиха тоже что-то шептала, вытирая невидимые слезы, всякий раз оглядываясь на тревожный, готовый вот-вот умереть огонек коптилки.

— Не погладят, нет, — говорила она, вздыхая, остановив затуманенный взгляд на золотом мерцающем пятнышке.

— А с другой стороны, ты-то при чем? Ты даже не работаешь счас нигде…

— Нигде, Ксюша, нигде. — Личиха указала рукой на занавешенное окно. — Ни одного дня при них не работала. До войны пятнадцать лет кладовщицей протрубила в вагонке. И чтобы недостача у меня или что еще — никогда. Ко Дню железнодорожника мне раз ситца дали — награду за честную работу. Истинный бог! Рази не зачтется все? Пятнадцать лет кладовщицей протрубила!..

— Жена за мужа не ответчица…

Ксения произнесла последние слова и даже поперхнулась и сжалась вся внутри: чего же это она такое говорит-то? Вот бы сейчас Николай послушал да поглядел на нее!.. Господи, да разве может быть такое, чтобы она отступилась от него, от его дел и забот, от всей его жизни? Не одну любовь делили — а все, все, чем были связаны: от первого чулана, что молодыми сняли под угол, до самого сокровенного слова — как на исповеди сказанного. Да и кто еще может быть ближе тебе, кроме мужа, в которого всю жизнь глядишься, как в зеркало? Он — стержень веры твоей во все, чем живешь, — в детей твоих, в кров родной, в хлеб насущный. Не раз приходило на ум: какая же часть ее перелилась в Николая, а его — впиталась ею самой, ибо и мысли его все чаще в себе ловила, и свои желания, еще не высказав, видела отраженными в его глазах и голосе.

— Я что имею в виду, — решила все-таки поправиться Ксения, — не ты ведь в тюрьме-то сидела, не тебя они освободили…

Личиха была рада любому участливому слову.

— Да, Ксюша, да, моя хорошая…

Щеки уловили мокрое дыхание — так плотно приблизилась лицом соседка. В спутанных волосах ее легко различались светлые нити, жестко гнувшиеся на висках. Мелькнула попутная мысль: когда же она выступила, седина-то? Вроде бы с ровной головой всегда ходила…

Но не эта мысль беспокоила.

— А уж раз так получилось — чего поделаешь?.. — запоздало отозвалась Ксения, тут же подумав, что говорит не от сердца, а так — толчет воду, лишь бы не молчать.

Ну, а с другой стороны, чего тут, правда, скажешь? Придут, разберутся, кому надо, тебя не спросят…

За печкой сдавленно прыснули дети и тотчас примолкли, опасаясь родительского гнева. Валька все смешит ребят, — отметила без особой досады Ксения, безотчетно обращая глаза к потолку и прислушиваясь. Личиха увидела это и, забеспокоясь, тоже вперилась в наддверный угол, ничего еще не чувствуя ухом, но уже понимая сердцем, отчего вдруг, вытянувшись в спине, застыла хозяйка.

— Летят?! — Личиха, освободив ухо, быстро пожевала губами. — Да?..

Ксения уже опознала звук, мгновенно задержавший всякое движение в душе и давший волю острому, как жало, страху, кажется, навек угнездившемуся в ней со времени первой ночной бомбежки. «Гув… гув… гув…»— ноюще просачивалось сквозь стены, вдалеке затарахтели первые зенитки.

— Летя-ат!.. — облизала она быстро высохшие губы. — Опять на мост.

— Чтоб он провалился!.. — прошептала Личиха, плотно затягивая на шее конец платка.

Ребята за печкой продолжали шептаться и хихикать.

Узкий, в одну колею, мост через реку бомбили много раз: насыпь вблизи него и дно реки были изрыты воронками разных размеров, следы осколков виднелись чуть ли не на каждой стяжке ажурных ферм. Однако угодить в проезжую часть моста или хотя бы в какую-нибудь из его опор летчикам не удавалось: густо понаставленные вокруг зенитки заставляли их сбрасывать бомбы с больших высот — наугад, на случай.

С приближением фронта, гулкий голос которого рокотал все явственнее, налеты на переправу участились: в некоторые ночи осветительные ракеты повисали над нею по нескольку раз, заливая бледным светом словно омертвелое пространство приречной округи. Падающие бомбы, скинутые с большой высоты, выли долго, острым звоном заходясь у самой земли, от их тяжелых разрывов содрогались дома и души их обитателей по всему Городку.

Гул далеких самолетов стал слышен отчетливее, бесперебойно гремели выстрелы зенитных пушек и пулеметов. По темному небу, неожиданно отсекаясь редкими клочками облаков, из стороны в сторону скользили тугие лучи прожекторов. В какой-то момент один из них, запнувшись на секунду, подался назад, затоптался на месте и тут же высветил далекую бледную точку, медленно ползущую по небосводу. К этой точке — самолету, идущему на большой высоте, устремились и другие лучи, едва достигая его своими размытыми концами. К далекому скрещению их, обессиленных расстоянием, понеслись быстрые цепочки трассирующих пуль, но и они — видно было — теряли на излете скорость, не достигая ведомого прожекторами бомбардировщика.

Когда он оказался над крышами Городка, возник хорошо знакомый нарастающий вой, прервавшийся тяжелым грохотом за прибрежной стеной ограды, на реке. Грохот был долгий, перекатистый.

— Всё, угодили!.. — прошептала Ксения.

Но вслед за первым взрывом через какой-то промежуток ухнул второй, не менее тяжкий, явственно отозвавшийся в подполье, где при непогашенной коптилке скученно сидели Ксения с Личихой и дети.

— Бейте, бейте!.. — с привсхлипом вздохнула Ксения, убирая с прищуренных, поднятых кверху глаз не то слезу, не то просыпавшуюся в щель пола пыль.

— Креста на тебе нет, — разлепила стиснутые губы Личиха. — Они же в мост метят, — прошептала она.

— Знамо дело. А куда же еще?

— А ты говоришь — бейте.

— А немцы по нему все упрут, да и сами утекут без забот и ответа.

— В мост-то, никак, попало — ухнуло-то как?

— Хоть бы…

— А как потом-то строить опять?

— Построют! — Ксения сказала так, будто сама должна была давать и распоряжение на это. — Логвинов инженер, Трясучкин, опять начертит, еще лучше сделает. Мне Серафима… — Ксении не захотелось делить с Личихой новую свою близость с инженершей — называть ее, кроме имени, еще и по отчеству, и после небольшой запинки она продолжала — Трясучка рассказывала, что у него головы на десять мостов хватит, и не таких, как этот…

Что-то заставило их — обеих сразу — круто повернуть головы к подволоку, к лазу, потом и они, и дети явственно услыхали далекие частые удары в наружную дверь либо в ставню. Зенитки уже почти все замолкли, лишь дальние, в стороне Выгонки, стукали еще вдогон растаявшим в мутной выси самолетам.

Ксения откинула погребную крышку и, крикнув: «Счас! Счас… Кто еще там?..»— в удивлении, на ходу, глянула на окно. В узкие щели ставен пробивался с улицы багровый свет.

— Ксюша! Ксюша!.. — снаружи доносился перепуганный голос Нюрочки.

— Счас, господи! — Ксения откинула крючок внутренней, отвела затрясшимися руками брусок наружной двери и в ужасе попятилась: ближайший напротив, щекотихинский, дом трещал, весь охваченный буйным огнем.