Один день солнца (сборник) - Бологов Александр Александрович. Страница 85

— Ой, мамочки!.. — Золотова ухватила его за руку.

У порога разлилась лужа, с крыши падала капель, скрежетала на асфальтовой дорожке лопата дворника.

Бурцев посмотрел на воду, на дорогу подальше, на ноги Золотовой и, положив лыжи рядом, стал расшнуровывать ботинки.

— Ты что? — еще ничего не понимая, наклонилась над ним Золотова.

— Сейчас.

Он снял ботинки и поставил перед нею.

— Надевай.

— Да ты что?

— Давай-давай! — Бурцев даже подхватил ее под руку, чтобы помочь.

— Прямо в валенках?

— Именно. Если влезут.

— Ты с ума сошел!

— Ничего-ничего.

— Ты будешь ждать, пока я вернусь?

— Я пойду с тобой.

Золотова поглядела на него и покачала головой:

— Сумасшедший…

— Маргарита считает, что у меня все в порядке.

— Это тебе кажется. Ты же завтра просто не встанешь.

— Ты мне обещала это еще вчера.

На Бурцеве были толстые белые носки, чуть ли не до колен. Он выпустил из них брюки, потрепал их, расправляя рукой, и твердо повторил:

— Надевай.

Он помог ей влезть в ботинки и удивился, что в них еще осталось место.

— В «Детском мире» берешь обувь?

— Угадал.

Сначала он старался выбирать сухие места, но это оказалось невозможным делом, и он, закинув лыжи на плечо, просто прибавил шагу. Золотова топала, высоко поднимая ноги, и все время повторяла:

— Ты сумасшедший, теперь я точно знаю.

— Всякие знания относительны.

— Эти-то точные.

— Ты так считаешь?

Она смеялась и, шаркая подошвами, старалась не отставать.

— Вон мои окна, — показала она, когда они подошли к ее дому. — Второй этаж. Совсем близко. — И хотела повлечь Бурцева на лестницу, домой, чтобы он немедленно окунул ноги в горячую воду или хотя бы переобулся в сухое. Но он дальше парадного не пошел, выжал носки в подъезде, обулся и тотчас исчез. Они даже не простились — об этом Золотова крикнула ему уже вослед.

Назавтра, еще довольно рано, выйдя на звонок, Золотова снова увидела Бурцева. И удивилась и не удивилась — душа отозвалась как-то неясно. Пригласила его войти — он опять отказался.

— Ты сама можешь выйти?

— Куда?

— Просто выйти. Ненадолго.

— Надо одеваться?

— Ну, оденься. Я тебя подожду внизу…

Она вышла из подъезда. Это и нужно было Бурцеву — он хотел ее видеть. Не в коридоре, не на лестничной площадке, даже не в квартире, а на просторе, при свете дня. Так, как и выходило. Он подошел и некоторое время смотрел на нее, словно не решаясь что-то сказать.

— Ну? — уверенно и ободряюще распахнула она ему навстречу глаза.

— Вот… — Он протянул ей конверт. — Это тебе.

— Стихи?

Не отрывая от нее взгляда, он покачал головой.

— На, читай, — подала Золотова письмо. — Читай-читай.

Бузукова вытащила из конверта сложенный листок, расправила его и прочитала: «Я тебя люблю. Если ты меня любишь, завтра, когда войдешь в класс, подойди к моей парте и скажи „здравствуй“ мне одному».

— И все?

— Что, мало?

— Светка… — Бузукова вернула письмо и схватилась за щеки. — Это что же такое?..

— Представляешь, — Золотова округлила глаза, — звонок! Думаю, Гошка, он должен был прийти. Открываю дверь — здрасьте…

— Он принес прямо домой?

— Ой, послушай! Он вчера отколол такой номер, не поверишь. Заставил меня надеть свои ботинищи, а сам шел босиком… Из школы до моего дома.

— Босико-ом?!

— В одних носках.

— Ненормальный…

— Я ему то же самое сказала.

— Так и шел? По всему городу?

— Ага. Я говорю, не в себе.

— Гос-споди!..

— Знаешь, после Соснова он вообразил бог знает что. Я даже Гошке сказала, что была с ним в лесу, что там встретилась…

— А он?

— А что он? Да, Зойка, он запись сделал — бесподобную. Две пленки «Бони Эм». Он вчера приходил на базу. Представляешь, принес шоколадку…

— Гошка есть Гошка…

— Не говори.

Бузукова снова взяла в руки письмо и прочитала последние слова вслух:

— …и скажи «здравствуй» мне одному…

Золотова засмеялась, но смех получился каким-то нервным. Бузукова вздохнула:

— Ой, Светка… Ведь он же серьезно.

— Вот как.

— Ты будто не понимаешь…

— Он действительно вообразил бог знает что… На Новый год мы с Вовкой Селиным целовались всю ночь, и что из этого? А он… — понизив голос, Золотова повторила то, что шепотом сказала Бузуковой в ее классе. Бузукова покачала головой.

Бурцев пришел рано, одним из первых в классе, и сел за парту. Всякий раз, когда хлопала входная дверь, он бросал на нее быстрый взгляд. Никто не спрашивал его, отчего это он сидит, не двигаясь с места, ничего в общем-то не делая, а так, попусту, перебирая учебники, тетради, и не сводит глаз с дверей. Всем было известно, что он ждет Золотову.

И она вошла. Вот-вот должен был раздаться звонок, и все уже сидели на местах.

Бурцев первым увидел ее и опустил глаза, нервно сглотнул. Руки его лежали на парте.

Золотова остановилась у входа и четко произнесла:

— Здравствуйте…

И в тишине прошла к своему месту и стала устраиваться. И тут громко стукнула вскинутая крышка — это встал Бурцев. Он сгреб в портфель книги и тетради и молча вышел.

На второй день он перешел в другую школу.

Разговоры с Антоном

Перемены в нем замечаются чаще всего в зависимости от нашего настроения. «Господи, — говорит, например, мама, вытаскивая у него из-под подушки железный грузовик, неведомо как появившийся не только в постели, но и вообще в доме, — когда ты поумнеешь, когда станешь хоть чуточку соображать… У тебя что, своих машин нет?..»

«Антоша! — слышу вдруг я из кухни, куда прямехонько, едва успев снять пальто и сполоснуть руки, устремляется обычно наша мама. — Кто же дает Дашке молоко из общей тарелки!..» (Дашка — это наша кошка.) Мама, по всему видно, крайне расстроена — настолько, что не может обойтись без уточнения: «Надеюсь, это не папа ее кормил?..»

С другой стороны, когда однажды Антон вышел ко мне с дымящейся подарочной трубкой в зубах и, желая, очевидно, удивить меня и порадовать, сказал, что накрошил в трубку бумагу и поджег ее моей зажигалкой и что сейчас покажет, как пускать дым носом, — я был поражен его сметливостью. Я сказал, что он у нас чересчур умный. Не по возрасту. Ибо сам я до сих пор не научился курить и тем более, как Змей Горыныч, пускать дым — носом.

А вообще-то он очень маленький. Ему столько лет, что даже и считать не стоит: раз-два — и обчелся, то есть все пересчитал. Но самые любимые его слова — «Я большой». Произносит он их по-своему: «Я босо-ой», и кто-нибудь может и не понять, что он имеет в виду, когда поднимает вверх руки. Но я-то понимаю его. Всякий раз в ответ на эти его слова я согласно киваю головой и говорю: «Да, конечно». Антон смеется.

— Я босо-ой!

— Да, конечно.

— Я, как машина.

— Да, да.

— Я, как дом…

Он тянет ладошку к небу и видит, что она поднялась даже выше дома. И он повторяет уже совершенно уверенно:

— Я, как дом.

Мы шагаем по тротуару. Антон уже без варежек, но рукам зябко, и он засунул одну из них в карман. Другая рука — худенькая и прохладная — прячется в моей ладони. Весенняя капель падает с крыш. Она успела продолбить в земле цепочку маленьких воронок, и Антон то и дело останавливается и смотрит, как капли воды сыплются сверху, догоняют друг друга и высекают искры у самых ног. Его резиновые сапоги осыпаны крошечными бисеринками. Антон нагибается, глядит на них, и восторг зажигает его глаза. Потом он вытаскивает из кармана руку, показывает на побеленные стволы деревьев и спрашивает:

— А кто покрасил деревья?

— Дядя какой-нибудь, — отвечаю я.

— А вот ее кто покрасил? — поворачивается он к растущей на панели березке.