Хроники Нарнии. Том 1 - Льюис Клайв Стейплз. Страница 60

 — Так вот, хозяин, — говорил тархан, — я хочу купить у тебя этого мальчишку.

 — О господин мой! — произнес рыбак таким льстивым голосом, что Шаста сразу же представил себе, как алчно тот глядел при этом. — Есть ли на свете такая цена, которая вынудит твоего покорного слугу, хоть он и беден, продать в рабство единственное свое дитя, свою плоть и кровь? Разве не сказал поэт — и превосходно сказал: “Естественные узы сильнее всякого принуждения”? И еще он сказал: “Отпрыски драгоценнее алмазов”!

 — Может быть, дело именно так и обстоит, — язвительно отвечал гость. — Но тот же поэт сказал не менее превосходную вещь: “Кто пытается обмануть разумного, тот заголяет свою спину для наказания”! Не отягощай свои старые уста заведомой ложью. Ясно, что этот мальчик не может быть твоим сыном, потому что лицо твое не светлее моего, а мальчик светлокожий и белокурый, как те прекрасные, но проклятые варвары, что населяют дальний север.

 — Как хорошо сказал тот, — воскликнул рыбак, — кто изрек: “Щит предохранит нас от меча, но лишь око мудрости может отвратить от нас любую беду!” Ты прав, о гость мой! Узнай же, грозный мой гость, что по причине крайней нищеты не смог я вовремя взять жену, и поэтому у меня никогда не было своих детей. Но в тот самый год, когда наш могучий тисрок (да живет он вечно!) начал свое великое и благотворное царствование, в одну лунную ночь богам было угодно лишить меня сна. Я встал со своего ложа, вышел из этой лачуги и направился к взморью, чтобы полюбоваться луной, охладить тело и вдохнуть свежего воздуха.

 И вот, подойдя к самой воде, я услышал плеск весел, а потом увидел, как лодка идет, пересекая залив, как раз к тому месту, где стоял я. Мне почудился чей-то слабый крик. Вскоре волны выбросили лодку на сушу. В ней не было никого, кроме неизвестного мне человека, изможденного голодом. Он оказался мертв, но тело его еще не остыло, из чего я заключил, что он умер всего несколько минут назад. Я увидел в лодке пустой бурдюк, в котором не осталось ни капли воды, а затем и ребенка, оказавшегося, к счастью, еще живым. “Несомненно, — сказал я себе, — этот несчастный потерпел кораблекрушение, и боги распорядились так, что он уморил голодом себя, дабы этот младенец не исчез с лица земли”. И, памятуя, что боги рано или поздно вознаградят того, кто помогает бедствующим и нуждающимся, а также движимый состраданием — ибо слуга твой получил от природы нежное сердце...

 — Можешь избавить себя от восхваления своей персоны, — прервал его тархан. — Все знают, что ты успел уже десятикратно возместить расходы на пропитание ребенка, заставив его работать на себя с утра до вечера. Поэтому скажи мне сразу, какую цену ты за него просишь, потому что я уже устал от твоего празднословия.

 — Ты сам только что мудро сказал, господин мой, — отвечал Аршиш, — что своей работой мальчик приносит мне большую пользу, не поддающуюся оценке в деньгах. И я не могу не принять это в расчет, назначая цену. Если я продам мальчика, мне, конечно, придется либо купить, либо нанять другого, который будет выполнять его работу...

 — Я дам тебе за него пятнадцать полумесяцев, — сказал тархан.

 — Пятнадцать! — вскричал Аршиш, а потом послышался звук, напоминающий нечто среднее между хныканьем и визгом. — Пятнадцать — за опору моей старости, за радость моих очей! Ты просто смеешься над седой моей бородой! Даже тархану это не позволено! Моя цена — семьдесят!

 Тут Шаста поднялся и, ступая на цыпочках, пошел прочь. Все, что его интересовало, он уже узнал, а как торгуются, он не раз наблюдал в деревне и догадывался, что будет дальше. Аршиш, конечно, продаст его за сумму, намного большую, чем пятнадцать полумесяцев, но намного меньшую, чем семьдесят. Он считал, что рыбаку и тархану понадобится не меньше часа, чтобы прийти к окончательному соглашению.

 Только не думайте, будто Шаста чувствовал то же, что и вы, доведись вам вдруг узнать о замыслах ваших родителей продать вас в рабство какому-то незнакомцу. Во-первых, его жизнь и так мало отличалась от рабской, ведь он был уже достаточно большим и все понимал. Во-вторых, он мог надеяться, что великолепный всадник на могучем коне будет обращаться с ним лучше, чем Аршиш. Кроме того, подслушав рассказ о том, как его нашли в лодке, он испытал сильное волнение и даже некоторое облегчение. Ему часто бывало очень грустно оттого, что он не чувствовал никакой любви к старому рыбаку. Между тем он знал: хорошие дети должны любить своих родителей. А теперь оказалось, что они с Аршишем даже не родственники. Это сняло с его души огромную тяжесть.

 — Значит, я могу оказаться кем угодно! — думал он. — Может быть, я сын какого-нибудь тархана или сын тисрока (да живет он вечно!), или даже бога!

 Он стоял перед домом на заросшей травой площадке и размышлял о своей участи. Быстро сгущались сумерки, на небе появилось несколько звездочек, но запад еще сохранял следы недавнего заката. Неподалеку конь чужеземца, привязанный длинным поводом к железному кольцу в стене, щипал траву. Шаста, проходя мимо, похлопал коня по шее. Тот продолжал пастись, не обращая на мальчика никакого внимания.

 Но тут мысли Шасты приняли несколько иное направление.

 — Хотел бы я знать, что за человек этот тархан, — проговорил он вслух. — Вот было бы славно, окажись он добрым. Я знаю, что в домах больших вельмож некоторые рабы почти ничего не делают. Они только носят красивые одежды и каждый день едят мясо. А может быть, он возьмет меня с собою на войну, и там я спасу ему жизнь. За это он, конечно, меня освободит или даже усыновит, подарит мне дворец, карету и полное воинское снаряжение. Хотя он может оказаться человеком жестоким, просто ужасным. Возьмет закует меня в кандалы и пошлет работать в поле. Вполне возможно, а кто ему запретит? Как бы узнать это наверняка? Готов спорить на что угодно, этот конь все знает, вот только рассказать мне ничего не может...

 Конь поднял голову. Шаста погладил его гладкую, будто атласную, морду и сказал:

 — Если бы ты, дружище, умел говорить!

 И тут ему показалось: он спит и видит сон, потому что конь произнес вполне отчетливо, хотя и очень тихо:

 — Я умею...

 Шаста, как зачарованный, глядел в огромные глаза Коня, и его собственные глаза от удивления стали почти такими же большими.

 — Как же ты научился говорить? — воскликнул он.

 — Тише! Зачем кричать? — остановил его Конь. — Кто научил... Там, где я родился, почти все животные — говорящие.

 — Где же это? — спросил Шаста.

 — В Нарнии, — произнес Конь. — В счастливой стране Нарнии

 — в краю поросших вереском гор, чистых полноводных рек, извилистых долин, мшистых пещер и горных лугов, в краю густых лесов, наполненных звоном молоточков гномов... А какой в Нарнии душистый воздух! Один час жизни там лучше, чем тысяча лет в Калормене!

 Й он закончил свою речь тихим ржанием, очень похожим на вздох.

 — Как же ты попал сюда? — спросил Шаста.

 — Меня украли или, если тебе это больше нравится, взяли в плен, — отвечал Конь. — Я был тогда всего лишь глупым жеребенком. Мать предупреждала меня, чтобы я не забредал на южные склоны гор, в Арченланд, но я ее не слушался. И, клянусь Гривой Льва, поплатился за свою дурость. Уже много лет провел я в рабстве у людей, скрывая от них истинную свою природу и притворяясь таким же бессловесным и неразумным, как их кони...

 — Но почему же ты сразу не сказал, кто ты такой?

 — Даже с самого начала я не был настолько глуп. Стоит людям узнать, что я умею говорить, и они начнут показывать меня на ярмарках и сторожить тщательнее, чем обычно. И тогда пропадет единственная моя надежда на избавление.

 — Но почему... — начал было Шаста, но Конь прервал его.

 — Подожди, — сказал он. — Нам нельзя тратить время на праздные расспросы. Ты хотел узнать о тархане, моем хозяине. Так вот — он плохой человек. Со мною он обращается вполне сносно, потому что такой хороший боевой конь, как я, стоит очень дорого. У него хватает ума не губить меня скверным обращением. Но вот с людьми... Тебе лучше умереть сегодня ночью во сне, чем войти рабом в дом этого человека...