ОНО - Кинг Стивен. Страница 121

«Двести долларов?! А в жопу ты их не хочешь?»

«Послушай, Батч, там в Шоушенке есть известковый карьер. Два года кайлом по…ячишь, язык станет зеленый, как леденец. Так что выбирай».

«Ни один суд присяжных не осудит меня за каких-то цыплят черномазого».

«Я знаю», — говорит шериф.

«А чего же ты ко мне при…ался?»

«Протри глаза, Батч. Тебя посадят не за цыплят, а за свастику, которую ты намалевал на двери курятника».

У Батча буквально челюсть отвисла. Шериф ушел, дав время ему на размышление. Спустя три дня к Батчу приехал брат, тот самый, который потом по пьяному делу замерз на снегу во время охоты. Батч велел ему продать новый «меркурий», купленный им после дембеля. Так я получил двести долларов, а Батч поклялся «запалить» меня. Всем друзьям своим протрепался. Как-то я его нагнал на машине. (Батч купил вместо «меркурия» довоенный «мерседес», а я был на пикапе), отрезал ему путь и от Витчем-стрит погнал к депо. Достаю винчестер.

«Только попробуй, — говорю, — запалить, поймаю и всажу пулю, гад».

«Ты чего со мной так разговариваешь, черный. — А у самого губы трясутся — и бесится и боится. — Так с белыми людьми не разговаривают».

Ты знаешь, достал он меня, Майк. Чувствую, если я сейчас ему мозги не вправлю, то потом он мне прохода не даст. Вокруг ни души. Просунул я руку в кабину, схватил его за волосы, а правой — винчестер ему под подбородок.

«Только еще вякни «черный», «черномазый», шлепну на месте, мозги вытекут. Понял? И еще учти: попробуешь запалить, я тебя поймаю и продырявлю. И жену твою, и сынка, и братьев. Вот ты где у меня сидишь».

Тут он в слезы — мерзкое, надо сказать, зрелище, ничего хуже не видел.

«Как же так, что ж получается, — говорит, — среди бела дня какой-то чер… черт берет трудящегося на пушку».

«Да, — отвечаю, — не иначе светопреставление. Но я не про то. Важно, чтобы мы понимали друг друга. Ты ведь не хочешь, чтобы у тебя мозги потекли».

Батч понял, что я шутить не намерен, извинился и больше подлянок не делал, разве что… хотя кто его знает. Доказательств у меня никаких. Может, это он отправил на тот свет пса Чиппи. А может, не он. Может, Чиппи сам сожрал какую-нибудь отраву.

После этого нас оставили в покое. Сейчас вспоминаю тот случай и, честно говоря, не сожалею. Жилось нам тут хорошо, ну а если порой приснится пожар на «Черном пятне», так чему удивляться: и не такое еще снится.

28 февраля 1985 года

Столько дней прошло с тех пор, как я начал писать о поджоге «Черного пятна» — историю, что рассказал мне отец, а все еще к ней не подобрался. Кажется, у Толкиена во «Властелине колец» сказано: «Одна дорога приводит к другой». На первый взгляд как будто все просто: спускаешься с крыльца на тротуар, а в итоге оказываешься невесть где, на самых причудливых тропах. То же самое рассказы. Одно событие, другое, пятое, десятое — смотришь, уже заплутал. Может, они уводят тебя куда надо, а может, и нет. Может, в конечном счете не столько важны сами рассказы, сколько внутренний голос, побуждающий рассказывать.

Мне хорошо знаком этот голос. Это голос моего отца, низкий, неторопливый, нередко смешливый.

Голос отца.

Десять часов вечера. Библиотека уже час как закрылась. За окнами холод. Слышно, как шуршит за стеклом мокрый снег, бьется в окна коридора, ведущего в детскую библиотеку. Доносятся и другие звуки: вкрадчивые скрипы и стуки за пределами светового круга, где сижу я, склонившись над пожелтевшим линованным блокнотом. Обычные для старого здания звуки, утешаю себя, но почему-то тревожно. В голову лезут нехорошие мысли: может статься, там, в ночи, под вьюгой стоит клоун и продает свои воздушные шары.

Прочь, прочь эти мысли. Кажется, я наконец подступил к рассказу о поджоге. Я слышал его в больничной палате за шесть недель до смерти отца — последнее, что я от него слышал.

Я навещал отца дважды в день: сначала с матерью после полудня, потом один. Матери приходилось заниматься хозяйскими делами, и она просила, чтобы вечером ездил я. В больницу отправлялся на велосипеде. Мать не хотела, чтобы я ходил пешком в позднее время.

Эти шесть недель мне, пятнадцатилетнему подростку, дались очень тяжело. Я очень любил отца и возненавидел эти вечерние свидания: больно было смотреть, как он мучается и угасает. Иногда у него вырывался стон, хотя отец был мужественным человеком и терпел. Возвращался я уже в сумерках и невольно вспоминал лето 1958 года; как и раньше, я боялся обернуться: а вдруг там клоун, или человековолк, или мумия, или птица. Но больше всего я боялся, что бегущее за мной по пятам Оно примет облик отца, и я увижу перекошенное от боли лицо ракового больного. И я крутил педали изо всех сил, не обращая внимания на бешеный стук сердца. Приезжал домой раскрасневшийся, взмыленный, запыхавшийся, и мать удивлялась: «Зачем ты так гнал? Надорвешься». «Хотел вернуться вовремя, помочь тебе по хозяйству», — отвечал я. Мама обнимала меня и говорила, что я хороший сын.

Со временем на свиданиях с отцом все темы для разговоров были исчерпаны, воцарялось тягостное молчание, я мучительно думал, о чем бы спросить: молчание угнетало и пугало. Отец умирал у меня на глазах, и это страшило и обескураживало. Мне всегда казалось, да и теперь кажется, что больные раком умирают в считанные дни. Но отец умирал мучительно, медленно. Рак не просто пожирал его внутренности. Деградацию, унижение — вот что принес неизлечимый недуг.

Мы никогда не говорили о его болезни, но наступало тягостное молчание, и порой я чувствовал: мы должны поговорить на эту тему, мы будем вынуждены ее коснуться, и я наверняка заплачу. Мне было пятнадцать лет, и, думаю, именно потому мысль, что я заплачу в присутствии умирающего отца, пугала и угнетала больше всего на свете.

Во время одной такой бесконечной тягостной паузы я снова попросил отца рассказать о поджоге «Черного пятна». Накануне у отца усилились боли, ему только что ввели наркотик, сознание его то затухало, то пробуждалось, речь временами становилась нечленораздельной, и тогда он путал меня со своим братом Филом. Я заговорил о «Черном пятне» просто так — не нашлось ничего другого, о чем бы я мог его спросить.

Отец вскинул на меня глаза и слегка улыбнулся.

— Стало быть, ты не забыл об этом, Майк.

— Нет, — ответил я, хотя три с лишним года ни разу не вспоминал про «Черное пятно». И добавил его же словами: — Это не дает мне покоя.

— Ладно, теперь расскажу. Пятнадцать лет — это уже немало, да и матери рядом нет. Кроме того, ты должен знать: подобная история могла произойти только в Дерри, я убежден в этом. Так что будь осторожен. Наш город, как никакой другой, предрасположен к порокам. Ты осторожен, а, Майк?

— Да, папа.

— Хорошо, — произнес отец и откинулся на подушку. — Хорошо… — Мне казалось, что сознание его вот-вот помутится, глаза полузакрылись, но он неожиданно заговорил: — Когда я служил на деррийской авиабазе в конце двадцатых годов, на холме, где теперь колледж, стоял клуб для унтер-офицеров. Это был старый сборный дом из гофрированного железа, но внутри очень уютный: ковры, киоски, буфет, музыкальный автомат. По субботам и воскресеньям там можно было выпить содовую, сок, кофе. Разумеется, это дозволялось не всем — только белым. По субботам приглашали джазовые группы. Распивать спиртное в открытую было запрещено, но раздобыть его было нетрудно, правда, тем, у кого в удостоверении была зеленая звездочка — тайный знак своего рода. Пили главным образом пиво, но иногда по субботам и воскресеньям можно было найти что-нибудь и покрепче, конечно, если ты белый.

Нас, темнокожих из роты «Е», и близко не подпускали к клубу. В увольнения мы ходили в город. В ту пору Дерри по-прежнему был городом лесорубов, так что в центре было с десяток баров, большинство из них на пятачке, именуемом в просторечии «пол-акра дьявола». Разумеется, барами их трудно было назвать — самые обычные забегаловки-пивнухи. Лесорубы пили по-черному. Спиртное завозили из Канады, прятали его в рулоны бумаги в кузове. Стоило оно дорого, разило сивухой, от него не вырубаешься, а звереешь, ну и, понятное дело, тянет на подвиги. В кабаке не засидишься — знай только пригибай голову, когда бутылки летят. Были в центре кабачки «Нэн», «Парадайз», «Сильвер доллар», где можно было «снять телку». С бабами проблем не было — сами лезли: кому охота сидеть на воде и хлебе, хочется и маслица. Но для меня и моих друзей — Тревора Доусона и Карла Руна — «снять телку», белую, разумеется, было не просто. Есть над чем поразмыслить.