ОНО - Кинг Стивен. Страница 25

«Когда вас нет рядом с ним, он бегает довольно быстро. Эдди очень хорошо бегает, когда никто не внушает ему, какой он болезненный. И я вижу по его лицу, миссис Каспбрак, что даже теперь, в возрасте девяти лет, Эдди знает, что самое большое удовольствие, которое он может себе доставить, это побежать туда, куда вы, миссис Каспбрак, ему категорически запрещаете».

Но в конечном счете он все-таки женился на Мире. В конечном счете привычный образ жизни, старые привычки взяли верх. Дом — это такое место, где стоит только появиться, тебя сразу сажают на цепь, чтобы ты не ушел, куда не надо. Да, он мог бы одолеть этот призрак матери. Это было далеко не просто, но Эдди был уверен, что он смог бы это сделать, если бы это было все, что от него требовалось. В конечном счете лишила его независимости именно Мира, склонив чашу весов в свою пользу. Она лишила его свободы благодаря своей заботливости и внимательности; она буквально пригвоздила его и сковала цепями нежности. Мире, как и матери Эдди, удалось раскусить его характер. Она заглянула в его душу так глубоко, как никто другой: итак, по причине своей болезненности он тем более нуждается во внимании и уходе, но у него порой возникают мысли, будто он вовсе никакой не болезненный и не нуждается в уходе. Эдди нужно оградить от всяких, пусть даже смутных поползновений к решительным шагам.

В дождливые дни Мира всегда доставала из чулана полиэтиленовый пакет с калошами и клала их под вешалкой рядом с дверью. Каждое утро за завтраком подле его тарелки с поджаренными без масла гренками стояло блюдо, которое с первого беглого взгляда можно было принять за подслащенный поп-корн для детей, но при внимательном рассмотрении в этом блюде был целый спектр витаминов (большинство из них лежало у него в сумке). Подобно матери, Мира понимала каждое движение его души, и у Эдди не оставалось никаких шансов.

Еще будучи молодым неженатым мужчиной, Эдди трижды уходил от матери и всякий раз возвращался домой. Мать умерла в своей квартире, в холле, полностью забаррикадировав своим грузным телом входную дверь, соседи, услыхав тяжелый стук, вызвали «скорую», и подоспевшей бригаде пришлось ломать дверь между кухней и лестничной клеткой. Четыре года спустя после смерти матери Эдди вернулся домой в четвертый и последний раз. По крайней мере, он сам так считал, что больше он уходить из дома не будет. «И снова дома, тра-ля-ля-ля, а дома Мира, большая свинья». Конечно, она была большая свинья, зато такая милая, добрая, и Эдди любил ее; у него не было никакой возможности проявить свою хитрость и независимость. Мира приворожила его, загипнотизировав своим всепонимающим взглядом мудрой змеи.

«Теперь никаких скитаний, из дома ни на шаг», — подумал он тогда.

«Но может быть, я ошибался, — подумал он теперь. — Может, это вовсе не дом родной и никогда им не был. Может, настоящий дом там, куда мне сегодня придется поехать? Дом — это такое место, где в конечном счете придется столкнуться лицом к лицу в темноте с нечто таким, чему нет названия».

Эдди беспомощно вздрогнул всем телом: как будто вышел на улицу без калош и продрог до костей, простудился.

— Эдди, пожалуйста.

Мира снова заплакала. Слезы были ее последним средством защиты, как когда-то у его матери: этаким оружием паралитического свойства, воздействующим на доброту и нежность, поражающим любую броню. Впрочем, Эдди редко облачался в броню перед кем бы то ни было; похоже, броня была не для его плеч.

Для матери слезы были не просто средством защиты, они служили оружием. Мира же редко использовала слезы столь циничным образом. Однако как бы то ни было, цинично или не цинично, сейчас она пытается использовать их именно так… и похоже, вот-вот преуспеет в своих целях. Эдди это заметил.

Но теперь он не мог допустить, чтобы жена опять взяла над ним верх. Проще простого предаваться печальным мыслям, как одиноко будет сидеть в поезде, идущем в Бостон во мраке ночи, когда чемодан покоится на верхней полке, а сумка с лекарствами от всех недугов лежит на полу между ног, меж тем как в груди нарастает с каждой минутою страх и ты начинаешь дрожать от этого страха. Проще простого позволить Мире увести себя в спальню и принимать от нее знаки любви: таблетки аспирина и спиртовые растирания. Позволить ей уложить себя в постель, где они могли бы заняться любовью, а могли бы обойтись и без этого.

Но он обещал. Дал слово.

— Подумай, Мира, — сказал Эдди, намеренно придав своему голосу сухость и жесткость.

Она устремила на него взгляд: в ее влажных беззащитных глазах был ужас.

«Надо попытаться ей объяснить, — подумал он, — объяснить по мере возможности. Мол, звонил Майк Хэнлон, сказал, что все началось опять. Высказать догадку-предположение, что приедет не он один, а и все остальные».

Однако то, что сорвалось с языка, оказалось куда более прозаичным:

— Утром первым делом сходи на почту. Поговори с Филом. Скажи ему, что мне пришлось срочно уехать и что ты повезешь Пасино…

— Эдди, но я никак не могу, — зарыдала Мира. — Он знаменитость, звезда. Если я собьюсь с пути, заблужусь, он накричит на меня. Я уверена, что накричит. Они все кричат на шоферов, когда те сбиваются с пути… Я заплачу… Может случиться авария… Наверняка случится. Эдди… Эдди… Тебе надо остаться дома!

— Ради Бога, замолчи сейчас же!

Мира вздрогнула от его голоса, она обиделась, между тем Эдди схватил аспиратор, но не решался воспользоваться им по назначению. Мира усмотрела бы в этом слабость с его стороны и могла использовать это против него.

«Господи, если ты видишь меня в эту минуту, пожалуйста, поверь, что я искренне не хочу обижать Миру. Я не хочу сделать ей больно. Я не хочу никакого насилия. Но я обещал, скрепил свою клятву кровью. Пожалуйста, помоги мне, а то ведь мне придется прибегнуть…»

— Так противно, когда ты кричишь на меня, Эдди, — прошептала Мира.

— Мне самому противно, когда приходится это делать, — сказал он, и при этих словах Мира вздрогнула всем телом.

«Что ты несешь, Эдди! Ты снова ее обидел. Лучше стукнул бы пару раз. И то, поди, будет милосердней. Да и хлопот меньше».

И тут он зримо представил себе лицо Генри Бауэрса; быть может, на этот образ его навела мысль о рукоприкладстве. Впервые за долгие годы он вспомнил Бауэрса, и это воспоминание отнюдь не успокоило его мысли. Скорее наоборот.

Эдди закрыл глаза, выждал секунду и снова открыл их.

— Ты не заблудишься, — сказал он, — Пасино не будет на тебя кричать. Он человек очень любезный, он все понимает.

Эдди ни разу в жизни не возил Пасино, но он утешал себя мыслью, что, по крайней мере, если следовать среднеарифметическому правилу, его ложь выглядит вполне убедительной: согласно расхожему мифу, знаменитости в большинстве своем люди дерьмовые, но Эдди возил их немало и знал, что это обычно далеко не так.

Конечно, были исключения из общего правила, и в большинстве случаев эти исключения были на редкость безобразны внешне. Болея душой за Миру, он горячо надеялся, что Пасино окажется терпимым, покладистым человеком.

— В самом деле? — робко спросила она.

— Да, он человек приятный.

— Откуда ты знаешь?

— Его возил пару раз Диметриос, когда работал в «Манхэттон Лимузин», — бойко отвечал Эдди. — Он говорит, что Пасино всегда дает чаевых не меньше пятидесяти долларов.

— Мне наплевать. Пусть даже он даст мне пятьдесят центов — только бы он не повышал на меня голоса.

— Мира, все очень просто. Дело-то плевое. Во-первых, завтра в семь вечера возьми в Сейнт-Рейджисе «пикап» и отвези Пасино в компанию Эй-би-си. Там они записывают по новой последний акт пьесы, в которой играет Пасино. «Американский бизон», — кажется, так она называется. Во-вторых, около одиннадцати отвези его обратно в Сейнт-Рейджис. В-третьих, вернешься в гараж, поставишь машину и подпишешь путевой лист.

— И все?

— Все. Ты можешь сделать это с закрытыми глазами, стоя на голове, Мирти.