Поэзия первых лет революции - Меньшутин Андрей. Страница 4

Народная душа (как говорил в «Открытом письме рабочим» Маяковский) действительно ждала великого сева. Особое звучание приобретали строки Кольцова, которые в те годы не раз сочувственно цитировались¹¹.

Встань, проснись мужичок!

На себя погляди:

Чем ты был, и чем стал,

И что есть у тебя?

И как бы прямо перекликаясь с этими словами поэта прошлого, А. Тодорский в своей книге «Год - с винтовкой и плугом» так передавал радость великого обновления и раскрепощения, переживаемую трудовыми «низами»:

«Мы прежде всего посмотрели на себя не как на рабочую слепую лошадь, а как на людей, и увидели, что мы - такие же, как и те, на кого мы убиваем жизнь, и ничем их не хуже.

Мы поняли, что вместе с работой мы имеем право и на укрепляющий отдых, и на радости жизни. Имеем охоту и право распрямить свою спину и поднять голову. Имеем право жить, как хочет голова и сердце, а не так, как позволит какой-то „хозяин“, „барин“, „господин“.

Дети батраков, мы сейчас вольные люди... Мы - первые дровосеки, прорубающие прогалину в дремучем лесу...»¹².

И эти «дети батраков», распрямляющие спину, начинающие по-новому смотреть на себя и на весь окружающий мир, жадно потянулись к знанию. Одна из наиболее ходовых эмблем-метафор - солнце, встающее над горизонтом, - часто тогда символизировала распространяющийся свет просвещения, еще недавно сосредоточенный преимущественно во «дворцах», а ныне получивший доступ к самым захудалым «хижинам».

Характерные черты и приметы времени ярко запечатлел Джон Рид. «Вся Россия училась читать и действительно читала книги по политике, экономике, истории - читала потому, что люди хотелизнать... Жажда просвещения, которую так долго сдерживали, вместе с революцией вырвалась наружу со стихийной силой... Россию затоплял такой поток живого слова, что по сравнению с ним „потоп французской речи“, о котором пишет Карлейль, кажется мелким ручейком. Лекции, дискуссии, речи - в театрах, цирках, школах, клубах, залах Советов, помещениях профсоюзов, казармах... Митинги в окопах на фронте, на деревенских лужайках, на фабричных дворах... В течение целых месяцев каждый перекресток Петрограда и других русских городов постоянно был публичной трибуной. Стихийные споры и митинги возникали и в поездах, и в трамваях, повсюду...»¹³. Эта картина, непосредственно соотнесенная с осенью 1917 года, живо воссоздает общий фон, на котором развертывались революционные события. Весьма знаменателен и следующий случай, рассказанный Джоном Ридом: «Мы приехали на фронт в XII армию, стоявшую за Ригой, где босые и истощенные люди погибали в окопной грязи от голода и болезней. Завидев нас, они поднялись навстречу. Лица их были измождены; сквозь дыры в одежде синело голое тело. И первый вопрос был: „Привезли ли что-нибудь почитать?»¹⁴

Общественную жизнь тех лет нельзя себе представить без этой «публичности», постоянного митингования, острой нужды в правдивом слове, обращенном ко всем и каждому. Люди хотели знать, и потому многотысячные толпы, собиравшиеся на площади, в паровозном депо или под сводами цирка, так жадно слушали выступления ораторов. Эти потребности обусловили и бурное развитие печати. Новые газетные, журнальные и другие издания, которые возникают, быстро множатся в течение 1917-1920 годов, были призваны прежде всего обслуживать рядового, массового читателя. «Нам нужно подымать новые слои читателей, нам нужно вспахивать глубже и глубже. Нам нужно объяснить теперь цели и задачи великой пролетарской революции всем трудящимся»¹⁵, - писала выходившая в Петрограде «Красная газета». Насколько эта разъяснительная работа была актуальна, подтверждали многие материалы, появлявшиеся на страницах печати, в том числе отклики самих рядовых читателей. В параллель к рассказу Джона Рида о виденном под Ригой интересно сослаться на письмо солдата, опубликованное в «Красной газете»: «Я бы очень просил товарищей, прочитавших мое письмо, не оставить мой голос в воздухе и приступить к отправке тех брошюр или книг, которые бы могли просветить истомленных от холода й голода солдат, ведь нам тоже дорога свобода, как всем вам, но мы страдаем еще от того, что мы народ темный, а окопы нам не говорят, что может дать нам свобода»¹⁶ А вот другое, не менее выразительное признание, получившее гласность на страницах популярной «Бедноты»: «Я не в силах удержаться, чтобы не высказаться. Случайно попалась мне газета большевиков „Деревенская беднота“¹⁷, я прочел и не в силах был удержаться от слез. Ведь не зная о вашей большевистской газете и о большевиках, я как-то смутно душою стремился к такой же справедливости. Как мне отрадно было сознавать, что есть еще люди, которые сочувствуют страданиям обиженных, страданиям бедноты... Наши газеты плохо распространяются. Наладьте их распространение и дайте возможность мне помогать вам, - читать их другим и защищать большевиков»¹⁸.

Именно на эти животрепещущие вопросы - как «защищать -большевиков», «что может дать нам свобода» - искали в первую очередь ответа в газете или брошюре. Но всепоглощающий, казалось бы, накал политической борьбы не исключал и других интересов. Свойственная народу «художественная жилка», любовь к зрелищу, занимательному рассказу или яркой картинке, - все это обретало новые формы, получало самое широкое проявление. Своеобразная атмосфера, в которой теперь все чаще бытовало художественное слово, раскрывается в одном из очерков А. Серафимовича, написанном под впечатлением посещения воинских частей перед их отправкой на врангелевский фронт.

«Сделали обзор текущих событий. Потом было прочитано два рассказа: один - из солдатской жизни до революции, другой - из красноармейской жизни.

И как же слушали! Какой здоровенный хохот прокатывался по рядам! Или какими широко, по-детски разинутыми глазами смотрели эти бронзовые люди на читающего в драматических местах!

Потом повели их на спектакль. Труппа тамбовского Пролеткульта поставила в школе „Марата“ и „Мстителя“.

И с какой голодной жадностью смотрели! Да ведь из чужой жизни. А если бы из своей, из родной!

- Ноне у нас праздник, - говорили бойцы, радостно блестя глазами»¹⁹.

Характерны черты и подробности этой, типичной для того времени, картины: и то, что «художественная часть» непосредственно следовала за митингом с обзором текущих событий, и почти детское удивление и радость массовой аудитории перед явлениями искусства, и, наконец, как подчеркивает Серафимович, потребность рядового зрителя увидеть в художественном отражении наиболее близкое ему по жизненному опыту, навыкам, вкусам. Следующим шагом в этом направлении были массовые попытки творить, та самодеятельная инициатива, которая приобрела в первые годы революции поистине гигантский размах.

Литературная продукция такого рода охотно печаталась в пролеткультовских и других журналах, ей отводили место столичные, провинциальные и фронтовые газеты, она составляла содержание специальных сборников, «песенников» и т. д. Редакция «Боевой правды» призывала своих читателей: «Товарищи-красноармейцы. „Боевая правда“ - ваша фронтовая, боевая газета. Столбцы „Боевой правды“ открыты для статей, стихов, заметок, мыслей, вопросов каждого красноармейца... Делитесь с товарищами вашими думами. Расскажите им о вашей жизни»...»²⁰. И часто под прямым воздействием этих обращений рядовой читатель, может быть еще совеем недавно овладевший грамотой, брался за перо. Одна из фронтовых газет в разделе «Почтовый ящик» публиковала такой характерный «отклик»:

«Тов. Григорьев!

Вы приглашаете сотрудничать в наших газетах и укоряете тех, кто до сих пор этого не сделал.

Вполне правильно.

Присоединяюсь к вашим словам и для начала присылаю небольшое стихотворение, написанное наспех»²¹.