Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944 - Ганфштенгль Эрнст. Страница 75

Я вышел, взял другое такси и поехал к отелю «Гауфе», попросив шофера подождать меня на углу, не выключая двигателя. Осторожно приблизившись, я всмотрелся сквозь стеклянную дверь. В вестибюле никого не было, но возле будки портье, что вы думаете, стоял мой багаж. Я вошел. «Хайль Гитлер, господин доктор! – произнес портье, который знал меня по многим моим визитам в Лейпциг вместе с Гитлером. – Господа сказали, что вы приедете, и я вас ожидал. Ваш номер готов. Мне отправить ваши вещи наверх?» – «Я только что встретил одного друга и остановился в «Астории». Отнесите мои вещи прямо сейчас в такси, хорошо?» – сказал я и вручил ему приличные чаевые. Потом я написал записку Фроделю: «Позвонил в канцелярию и получил новые инструкции. Провожу ночь в «Астории». Увидимся завтра».

На следующее утро я был в Мюнхене. Я выяснил, что есть поезд на Цюрих, отправляющийся менее чем через час. Я бросился в отель «Регина», что находится возле Центрального вокзала, и позвонил сестре Эрне на ее виллу в пригороде Цольна. Я умолял ее немедленно приехать в отель, даже в ночной рубашке, если так выйдет, потому что мне надо сказать нечто очень срочное. Я прождал ее до последнего момента, но она так и не появилась. Спустя три часа я уже был за швейцарской границей в Линдау. Вот такой был у меня пятидесятый день рождения, и я в последний раз увидел свою родину перед разлукой на предстоящие десять лет.

Со временем я смог собрать воедино большую часть элементов этой смертельной головоломки. Видимо, одно замечание, сделанное Юнити Митфорд, стало начальным звеном этих событий. Мы продолжали часто встречаться с ней в Мюнхене, и она стала близкой подругой Эрны. Она постоянно шлялась у Коричневого дома, ее опекали Геринг, Розенберг и Штрайхер, но, на мой взгляд, проводила слишком много времени с не теми людьми в партии. Она была без ума от Гитлера. Фюрер для нее был всем. Я думаю, у нее была мысль, что если ее сестра была замужем за сэром Освальдом Мосли, то она всегда могла бы достичь большего и закончить тем, что стать женой Гитлера. Поскольку она была настолько персоной грата, я старался не ссориться с ней и пытался вложить в нее собственные мысли в надежде, что она повторит их. Возможно, все, что она докладывала, была моя сердитая критика Геббельса и Розенберга и этой шоферни, а также мои жалобы на то, что эти люди вводят Гитлера в заблуждение.

Наверное, однажды я зашел слишком далеко. Мы были на Штарнбергском озере с Эгоном на моей лодке, и я, должно быть, чересчур разошелся в своей обычной манере, когда она обернулась ко мне и заявила: «Если вы думаете таким образом, вы не имеете права оставаться на посту шефа иностранной прессы». – «Наоборот, я имею на это право! – возразил я. – Если он будет терпеть вокруг себя только подпевал и подхалимов, дела будут еще хуже». Потом, когда мы швартовались у Баварского королевского яхт-клуба, Эгон, которому тогда было пятнадцать и он всегда был очень наблюдателен, сказал: «Папа, эта женщина ненавидит тебя. Я это вижу по ее глазам».

Фатальное мое замечание, которое она повторила, касалось моей критики бешеной милитаризации и солдатского культа в партии. «Со всем должным уважением к тем, кто погиб, – сказал я, – если начнется еще одна война, я буду скорее в окопах, чем торчать в Нью-Йорке так, как я бы должен. На передовой опасность – прямая, и ты находишься со своими людьми. Как чужой во враждебной стране, ты совсем один, и каждый день – невыносимая нагрузка. У меня часто били окна, мне и моим работникам угрожали и нас оскорбляли. Там нет передышки».

Сам Фриц Видеман в своих мемуарах, изданных в 1950 году, описывал ярость Гитлера, когда эту историю рассказали ему. Видеману дали указание позвонить мне на следующий день в Берлин и заявить, что весь этот эпизод с самолетом – дикая шутка, чтобы до смерти напугать меня и поставить на колени. Отчет Яворски в фотографиях демонстрировался в канцелярии под саркастический смех. Эта история держала их в веселом настроении до тех пор, пока, как пишет Видеман, они не обнаружили, что я бежал в Швейцарию. Это их обеспокоило. Я слишком много знал.

Единственная приписка, которую я могу здесь привести, – результат нашей совсем недавней встречи с пилотом. Через несколько лет после своего возвращения из изгнания я отыскал его в Аугсбурге и пригласил на обед с особенными возлияниями. Он признался, что в том, что касается полета в Испанию, он сказал неправду, что он не знал о том, что я должен быть его пассажиром, пока не увидел меня. Он также сказал, что преднамеренно подстроил неисправность с двигателем. То, что, как он утверждает, было его настоящим приказом, звучит даже более жутко. Он должен был сделать круг, а потом подняться и снизиться над аэропортом Борк возле Потсдама и ожидать дальнейших указаний. Ему дали понять, что Геринг развлекает высоких гостей из-за границы, а в качестве кульминации показа воздушных маневров должен быть подстрелен какой-то манекен на парашюте…

До сих пор все это не звучит для меня шуткой.

Глава 16

Разговор в Катоктине

Нет ничего особенно приятного в историях об изгнаниях, и моя – не исключение. Я какое-то время находился в Цюрихе в подполье, предпринимая, главным образом, отчаянные усилия, чтобы тайно вывезти Эгона из Германии и воссоединиться с ним, пока нацистские власти не прознали о моем месте нахождения и не начали следить за перемещениями моей семьи за границу. Он все еще ходил в школу в Штарнберге, и в какой-то момент я погрузился в некий кошмарный обмен сдержанными телефонными сообщениями с директором его школы с целью получить для него паспорт, а в это время полиции в Уффинге, менее чем в тридцати километрах, был отдан приказ о моем аресте.

Я зарегистрировался в отеле «Баур-о-Лак» под именем доктора Францена и проводил большую часть своего времени, укрывшись в своем номере на верхнем этаже. Тем не менее я не мог там оставаться весь день, и, вероятно, один из морских атташе в американском посольстве в Берлине увидел меня в фойе. Вскоре после этого – это было, должно быть, в середине марта – он был на каком-то вечере со своим послом и услышал, как господин Додд и Луи Лохнер комментировали тот факт, что не видели меня уже три или четыре недели, и спрашивали друг друга, известно ли, где я нахожусь. И он немедленно выдал информацию, что видел меня в Цюрихе, и эта новость скоро дошла и до канцелярии.

В результате – череда попыток примирения, тянувшаяся с перерывами более двух лет, с целью убедить меня вернуться. Аргументы варьировали от протестов, что весь этот эпизод – не более чем грубая шутка, розыгрыш, до высокомерных попыток подкупа и угроз. Средством для немедленных переговоров был избран Боденшатц, чье имя, к моему огромному удивлению, мне объявил носильщик в отеле «Баур-о-Лак» более чем через пять недель после моего приезда. Он привез письмо от Геринга, украшенное сердечными обращениями на «ты», который пытался убедить меня, что все это было всего лишь грубым розыгрышем, «имевшим целью заставить меня пересмотреть некоторые чересчур опрометчивые замечания, которые я сделал», и заверял меня своим честным словом, что я могу вернуться в Германию в абсолютную безопасность и свободу под его защитой. Там даже был приписанный рукой постскриптум, в котором говорилось: «Я ожидаю, ты поверишь моему слову». Я не собирался так легко обманываться и вскоре разговаривал повышенным тоном с Боденшатцем. Моей главной заботой было выиграть время, пока я не верну к себе мальчика, и не говорить ничего такого, что могло бы навлечь подозрения на Фроделя, если он, фактически, дал мне возможность спастись. Я негодовал, что это абсолютный скандал, что со мной обращались самым позорным образом и что мне понадобится время, чтобы все обдумать. Боденшатц предложил, что сам он поедет на пару дней в Ароса, а потом вернется за ответом.

Спустя два дня все еще не было признаков Эгона, поэтому я решил запутать все дело, став бранить Боденшатца по поводу Геббельса, которого я подозревал в организации всего этого заговора. Мне хотелось знать, гарантирует ли Геринг мне защиту от будущего мщения со стороны этого маленького доктора? У Боденшатца определенно были запасные инструкции проявлять жесткость, если потребуется. «Мы не можем бесконечно замалчивать это дело, – заявил он. – Представители иностранной прессы в Берлине начинают задавать всякого рода неловкие вопросы. Если вы не проявите благоразумие, дело может обернуться очень неприятно для вашей семьи…» Но на это у меня уже был готов ответ. «Скажите своему хозяину, чтобы он выкинул из головы всякие мысли о заложниках! – резко ответил я. – Если я услышу, что кому-нибудь из них вот так же угрожают, я опубликую все, что знаю обо всем нацистском режиме. Все мои записи находятся в безопасных местах, и могу сказать вам, что даже Геббельс не сможет две недели залезть в свои штаны». Это заткнуло Боденшатца, который к тому времени исчерпал все свои аргументы. Я даже испытывал к нему некую мрачную симпатию из-за его неприятной миссии. «Очень хорошо, – покорно ответил он, – я доложу Герингу и позвоню вам из Берлина. Ведь должен же быть какой-то способ, чтобы уладить это».