Разбитое сердце королевы Марго - Лесина Екатерина. Страница 43
– Далматов…
– Нет таких.
– Илья! Мы… мы серьезным делом заняты! А ты со своими глупостями… и вообще… брак фиктивный!
– Кто тебе такое сказал?
– Ты!
– Я?! Когда?
Наверное, она бы нашлась с ответом, едким и остроумным, или хотя бы достаточно злым, чтобы он отступил. Определенно нашлась бы.
Только времени не дали.
Полицейская машина, мигнув фарами, медленно выползла со двора. Следом уехала и вторая, неприметная, грязная. «Скорая» с телом Ольги убралась еще раньше.
– Вот и все, – произнес Далматов, сразу сменив тон.
Все.
Дом снова темен, замкнут.
На белом покрывале газона остались черные следы шин. И собственные Саломеи еще не занесло снегом, хотя с такого расстояния их не разглядеть.
– Идем?
Далматов протянул руку и мягко спросил:
– Может, все-таки останешься?
– И отпустить тебя одного?
– Собственница. – Он щелкнул ее по носу.
– Вся в тебя…
И все-таки неспокойно. Сердце колотится как безумное. И то холодно, то жарко. Горло опять сдавила невидимая рука. Это паника. Всего-навсего паника. С нею Саломея справится.
Но чем ближе к дому, тем страшней.
– А если нас…
– Поймают?
– Да.
– Посадят.
– Ты издеваешься?
– В какой-то мере. Рыжая, ты что-то сильно боязливой стала. Да, если поймают, задержат. Будет неприятно, но не более того… всегда можно договориться.
Он шел к дому быстрым решительным шагом, и Саломее вновь не оставалось ничего, кроме как идти следом.
Или вернуться к машине.
Трусливая мыслишка, но чем дальше, тем более привлекательная. В конце концов, должен же кто-то сохранять ясность мышления? И вообще, если Далматова арестуют, то Саломея его вытащит… а если арестуют обоих…
Дом выглядел еще более мрачным, нежели при первом с ним знакомстве. Наверное, потому, что теперь Саломея знала о произошедшем несчастье.
Дом не сберег хозяйку.
И сейчас был печален. Он смотрел на Саломею темными окнами, сквозь тяжелые решетки, будто прицениваясь, решая, стоит ли она, незваная поздняя гостья, доверия.
Стоит.
И дверь Далматову открыл, подыграл. Поддался.
Впустил в темную прихожую, в которой пахло сигаретами, должно быть, курили полицейские…
– Нет, – сказал Далматов шепотом, когда рука Саломеи потянулась к выключателю. – Очень тихо. Постой. Глаза привыкнут к темноте.
Он уже ориентировался легко, пожалуй, чересчур уж легко.
Ступал мягко, беззвучно.
И Саломею тянул за собой. Она старалась идти шаг в шаг, след в след, чтобы тоже тихо, но получалось много хуже, чем у Далматова. Сама себе Саломея казалась неоправданно громкой. Она слышала и как шелестит одежда, и как поскрипывают сапоги.
– А если… – Ей вдруг представился убийца, затаившийся в тишине спальной комнаты.
Или в гостиной.
В воображении Саломеи убийца был огромен, черен и держал в руках топор. А макушку его украшал красный новогодний колпак. Картина эта была столь нелепа, что Саломея зажала рукой рот, чтобы не рассмеяться в голос.
Истерика.
Всего-навсего истерика.
– Тише, – одними губами произнес Далматов.
Он в темноте видел. И ступал бесшумно, а может, вновь дом позволял ему подобную вольность в надежде, что он, Далматов, отомстит за хозяев.
Дом по ним тосковал.
Первый этаж.
Вереница комнат, большей частью нежилых. В них пахнет пылью и запустением, и нос свербит, приходится тереть, с трудом сдерживая чих.
Нельзя.
Если здесь и вправду прячется убийца, то спугнуть его легко.
Но комнаты пусты.
В шкафу, дверцы которого распахнул Далматов, только шубы висят.
Лестница.
Второй этаж. Темный коридор. Двери закрытые. Черные квадраты картин. Пейзажи? Портреты? В темноте не разглядеть, да Саломея не очень-то и пытается.
Далматов гладит ручку двери, точно уговаривая и саму эту дверь не скрипеть. Подчинилась.
За нею – пустота.
Чернота.
И звездная ночь. Во всяком случае, в первое мгновенье показалось, что именно ночь, но потом стало очевидно: из-за окон все, которые огромны, во всю стену.
И больше стены.
Крыша тоже из окон, пусть и затянутых морозными узорами.
Неуютно.
Саломея отступила к порогу.
В остальном комната была обыкновенна. Шкаф. Кровать. Ковер. Прикроватный столик и стопка книг, увенчанная граненым стаканом. Полупустая бутылка водки.
Темный вдовий платок, брошенный на пол.
В шкафу вместо шуб – одинаковые черные платья, которые в сумраке почти неразличимы. Но ведь искали-то не платья…
Дальше надо.
Комната… и еще одна… и последняя по коридору, к которой Далматов идет, уже не скрываясь, а Саломее кажется, что эта их затея с самого начала обречена была на провал.
Последняя дверь.
Белая.
Все темные, а она белая, выделяется. И приоткрыта.
Далматов протянул руку к этой двери, но она распахнулась.
– Привет, – сказала Варвара, отбрасывая с лица длинные пряди. – А вы что здесь делаете?
– Привет. – Далматов нехорошо осклабился. – Мне гораздо интересней, что здесь делаешь ты…
На девчонке была пижама.
Серенькая пижама с розовыми слонами. Наивная по-детски и по-взрослому открытая. Коротенькие шортики, маечка, едва-едва живот прикрывающая. И когда Варвара руку подняла, чтобы волосы поправить, маечка задралась вовсе неприлично.
Живот был плоский, смугленький и с татуировкой.
– Варя… – Саломея стиснула руку.
– Я… не рада, кузина?
Нехорошая такая улыбочка.
– Не рада, – не стала лукавить Саломея. – Ты ведь должна быть…
– Никому я ничего не должна… кстати, где Ольга?
– В морге. – Далматов старался не пялиться на живот.
Лучше на тапочки, тоже серые, с розовой опушкой, до отвращения домашние. Она вся была такой мягкой… домашней… и раздражающей самим фактом своего существования.
– А что она там делает? – Варвара зевнула.
– Ольга умерла. – Саломея руку выпустила и зря. – И странно, что ты не в курсе.
– Я спала.
– Так крепко спала, что не слышала ни выстрела, ни приезда полиции… ни остального?
– Я снотворное приняла, – пожала плечами Варвара и, поежившись, предложила: – Может, спустимся, а то как-то… прохладненько стало. Я от холода и проснулась. Вечно во сне раскрываюсь. Дома-то тепло, тут же – дубак дубаком… как она здесь жила?
Она не выглядела ни удивленной, ни расстроенной.
Ни, что гораздо хуже, испуганной.
– Только погодите, накину что-нибудь, а то кто-то сейчас меня взглядом измусолит… кстати, кузина, поздравляю!
– Спасибо.
– Да не за что. Живите счастливо.
Она исчезла за дверью, и Саломея, потерев глаза, попросила:
– Скажи, пожалуйста, что мне просто померещилось.
– Не померещилось, – с сожалением заметил Далматов. И руку ее холодную нашел. – Все будет хорошо, рыжая… добро победит.
– Кого?
– Кого-нибудь.
Варвара и вправду переоделась. Узенькие штанишки, трикотажный джемперок в облипку. И в одежде этой нехитрой стала еще более притягательна.
– Нравлюсь? – поинтересовалась она у Далматова.
– Нет.
– Врешь.
– Скорее предупреждаю. – Он улыбнулся широко и искренне. – Я ведь не лгал тогда.
– О чем? – Саломея нахохлилась.
Злится? Или все-таки ревнует? Или и то и другое сразу. Мысль о том, что она способна его ревновать, была весьма приятна.
– О том, что свернет мне шею…
– Он может.
– Ужас какой! – притворно испугалась Варвара. – Такой злой? И как ты с ним будешь жить?
– В мире и согласии. – Далматов ответил за Саломею. – А еще долго и счастливо… деточка, не о нас речь, а о тебе. Ольга умерла.
– Ты мне говорил. Идем… сюда… – Варвара толкнула дверь в маленькую библиотеку. – Если говорить, то там, где посидеть можно.
И первой заняла узенький диванчик, оставив свободным кресло.
– Садись, – велел Далматов, и Саломея не стала спорить. Села, куртку расстегнула, но снимать предусмотрительно не стала. Далматов же устроился за креслом.