Роковой оберег Марины Цветаевой - Спасская Мария. Страница 13

– Перезаклад? – скучным голосом осведомился он.

– Нет, выкуп, – живо откликнулась Цветаева.

Служащий с интересом посмотрел на клиентку и уточнил:

– Вы уверены?

Теперь все несли сдавать ювелирные украшения и предметы старины, и практически никто их не выкупал. Ценились еда, дрова, теплая одежда, а золото и бриллианты ничего не стоили. Изредка особо оптимистичные граждане возвращались, чтобы перезаложить какую нибудь бриллиантовую брошь в надежде, что хорошие времена не сегодня завтра вернутся и этой брошью будет что украсить… Но за все время военного коммунизма мало кто вернулся, чтобы окончательно выкупить свой залог.

– Абсолютно уверена, – резко отозвалась клиентка, выкладывая на прилавок деньги.

Служащий окинул изумленным взглядом гражданку с мерцающими зелеными глазами и, пересчитав ассигнации, звякнул о прилавок массивными золотыми часами на серебряной цепочке. Марина взяла талисман и, ощутив в руке его тяжесть, тут же испытала небывалое спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Не чуя под собой ног, Цветаева шла домой по Борисоглебскому переулку, почти не касаясь утоптанного снега, торопясь увидеться с сестрой и рассказать ей, что теперь все будет хорошо. Марина вбежала в покосившийся дом, за время революции как то внезапно просевший и обветшавший, и, поднявшись на второй этаж, столкнулась с Асей. Сестра стояла перед дверью единственной пригодной для жилья комнаты, как будто боялась пропустить возвращение М. Заметив поднимающуюся по лестнице сестру, она взмахнула измятым конвертом и радостно заговорила:

– Муся, радость то какая! Только что принесли письмо от Эренбурга! Прости, я не удержалась – прочла. Илья пишет, что нашелся Сережа! Сережа жив, представляешь? И даже не ранен! Он в Чехии, учится в Пражском университете!

– Мы с Алей немедленно едем к нему, – решительно проговорила Марина и устремилась мимо сестры в комнату собирать вещи.

Я отлично помнила, как к матери попали эти часы. Случилось это в Сент Женевьев Дюбуа, когда Марьяна вела экскурсию по Русскому дому, где доживали свой век белогвардейские эмигранты. Когда мы собирались в пригород Парижа, мама рассказывала, что еще до моего рождения она частенько водила экскурсии по Русскому дому. И как то к юной маме, которая тогда и не думала становиться мамой, а училась на четвертом курсе института и проходила в Париже практику, устремился благородного вида старик на инвалидной коляске, явно намереваясь ей что то сказать. Приблизившись к Марьяне, он учтиво поцеловал ей руку и по русски, но с легким акцентом, проговорил:

– Мадемуазель Колесникова, если не ошибаюсь?

Мама согласно кивнула, а пожилой обитатель французского дома для престарелых продолжал:

– Я сразу вас узнал, вы очень похожи на Катю Колесникову, супругу Николая Андреевича. Мне доводилось бывать в доме генерала на улице Сен Клер. Помню, у Колесниковых еще был славный сынок, Федор. Должно быть, вы приходитесь ему родственницей?

– Федор Николаевич мой отец, – пролепетала практикантка.

– Вот как? – вскинул брови старик. – Как ваше имя?

– Марьяна, – ответила моя будущая мама.

– Да что вы говорите? – удивился мамин собеседник. И распевно прочитал: – Кто создан из камня, кто создан из глины, А я – серебрюсь и сверкаю! Мне дело – измена, Мне имя – Марина, Я – бренная пена морская!

– Это Цветаева! – обрадовалась Марьяна, всегда считавшая себя последовательницей русской поэтессы.

– Как будто про вас написано, – польстил маме старик.

– Но меня зовут не Марина, а Марьяна.

– Простите великодушно, не расслышал, – смутился мамин собеседник. – Вы любите Цветаеву?

– И даже пишу стихи, совсем как она! – радостно подхватила мама.

– Сейчас все ее любят, – ворчливо заметил русский. – Это при жизни Цветаевой пришлось несладко. В память о моем знакомстве с генералом Колесниковым хочу подарить вам брегет, который служил Марине Ивановне оберегом. Эта вещица принадлежала Наполеону и, говорят, приносила ему удачу. Имейте в виду, мадемуазель Колесникова, потеряв сей талисман, Бонапарт лишился былой славы. Так что храните его в надежном месте и никому не показывайте, чтобы потом горько не пожалеть.

Мамин новый знакомый принялся шарить под пледом в поисках старинных часов, когда из глубины сада показался санитар, проворно подхватил коляску за ручки и покатил по дорожке в сторону корпуса. Старик пытался протестовать, но его не слушали. Марьяна разочарованно смотрела вслед загадочному обитателю Русского дома, которому так и не удалось одарить ее брегетом Наполеона, служившим талисманом самой Марине Цветаевой. После возвращения на родину маму вызывали в комитет госбезопасности и с пристрастием допрашивали, о чем она беседовала с обитателем Русского дома, грозя отчислением из института, но мама проявила твердость и так ничего и не сказала про брегет. Ее простили и оставили в инязе, поверив, что это была ни к чему не обязывающая беседа о России.

Все это я услышала в номере гостиницы перед поездкой в Сент Женевьев Дюбуа, а уже во время экскурсии Марьяне снова принялся махать рукой какой то старик в инвалидной коляске, жестами показывая, чтобы она шла за ним. Даже я, семилетняя, понимала, что это не может быть тот самый дед, который разговаривал с мамой много лет назад. Если он, конечно, не Вечный Жид и не бессмертный Дункан Маклауд из клана Маклаудов. Я с интересом наблюдала, как мама извинилась перед экскурсантами и проследовала за угол главного корпуса, куда покатил обладатель коляски. Я побежала за ними, опасаясь пропустить самое интересное. Свернула за угол и увидела, как Марьяна наклоняется к старику и тот торопливо говорит:

– Мне сказали, что вы – Марьяна Колесникова.

– Да, это я, – согласилась мать.

– Мой покойный друг просил передать вам это.

И старик вложил маме в руку сверток размером с сигаретную пачку. Наученная горьким опытом, Марьяна быстро сунула сверток в самое потаенное отделение сумки, хотя настали другие времена и опасаться бдительных органов, неусыпно следивших за своими гражданами при советской власти, было уже не нужно. Весь день Марьяна ходила, словно потерянная, то и дело ощупывая пакет на дне сумки, а вечером, запершись в гостиничном номере, мы развернули подарок старика и ахнули. Перед нами лежали золотые часы, которые мало того, что были исправны и ходили, но еще имели богато украшенную пухлую крышку, откидывающуюся с мелодичным щелчком, а также серебряную витую длинную цепочку, заканчивающуюся золотой крепежной клипсой.

– Женька, эти часы держала в руках Марина Цветаева! Представляешь? – тормошила меня Марьяна.

– Представляю, – солидно отвечала я.

Цветаеву я знала. Ее неулыбчивое лицо с серьезными, как у учительницы, глазами было изображено на внутренней стороне сборника стихов «Вечерний альбом», который всегда лежал на тумбочке у маминой кровати рядом со сборником стихов Ахматовой «Вечер». Ахматова из «Вечера» мне нравилась гораздо больше. Она напоминала испанскую танцовщицу, горячую и страстную, как Кармен. И мне, еще не знакомой со стихами великих русских поэтесс, тогда казалось, что роковая красавица Ахматова прожила жизнь, полную пламенных страстей, а бесцветная Цветаева – жизнь скучную и серую, как школьная доска. Когда я поделилась соображениями с матерью, Марьяна засмеялась и щелкнула меня по носу.

– Читай стихи Марины Ивановны, глупышка! Твоя роковая Ахматова против Цветаевой просто монашенка!

И я, взяв с тумбочки «Вечерний альбом», открыла для себя Цветаеву. Поэтому и ответила Марьяне так уверенно.

– Глупая маленькая девочка! – вальсировала по номеру мать с подарком в руках. – Что ты понимаешь? Я буду хранить этот брегет всю свою жизнь, а после смерти завещаю тебе! Брегет должен всегда находиться в нашем доме и охранять нас от бед. Только никому его не отдавай и не продавай, а то прокляну! Я приду к тебе из могилы, протяну костлявые руки и прошепчу мертвым голосом: «Женька! Зачем продала брегет Цветаевой?»