Философ - Келлерман Джесси. Страница 21

Но каким бы уютным ни было ее соседство, нездоровье Альмы оказывалось пропорционально губительным для этого уюта. В первые проведенные мной в ее доме шесть недель она пережила четыре приступа. Я понимал – случилось неладное, как только выходил из библиотеки и обнаруживал, что дом наполнился странным спокойствием, что согласие наших ритмов нарушено. Какая-либо упорядоченность в ее приступах отсутствовала, и это было особенно невыносимо. Один продлился час, другой с полудня до ночи, и, хотя Альма продолжала твердить, что никакая опасность ей не угрожает, ведь уже на следующий день она поправляется, мне было очень трудно сидеть сложа руки. И потому я страшно обрадовался, услышав от Альмы, что завтра ее посетит врач. Вернувшись в тот день с прогулки, я увидел на подъездной дорожке зеленый «БМВ», за руль которого усаживалась сухопарая женщина.

– Вы, должно быть, новый постоялец. Я – Полетт Карджилл.

Я тоже представился.

– Не знал, что врачи все еще навещают больных на дому.

– Я их не навещаю. Альма – случай исключительный.

– Что верно, то верно. Скажите, с ней все в порядке?

Доктор развела руки в стороны, немного беспомощно. А затем прочитала мне маленькую лекцию о невралгии тройничного нерва и трудностях лечения.

– После операции ей на какое-то время полегчало, это было в две тысячи втором, но примерно через полтора года боли возобновились. Мы поговорили с ней о второй операции. По моему мнению, – и, думаю, Альма с ним согласилась – предпринимать ее не стоит. В возрасте Альмы каждый новый год приводит с собой новый риск осложнений. Операция может принести больше вреда, чем добра. Сейчас наша цель в том, чтобы удерживать боль на переносимом уровне, а не в том, чтобы избавиться от нее. Последнее, боюсь, попросту не реально.

– Она все время повторяет, что ей ничто не грозит.

– Это верно. Собственно, она попросила меня успокоить вас. Говорит, что, чрезмерно волнуясь за нее, вы самого себя до могилы доведете.

– Но у меня действительно есть поводы для волнений.

– Я на вашем месте чувствовала бы то же самое. Однако, если не считать болей, здоровье у нее превосходное. С ее сосудами она и до ста лет проживет.

Мы помолчали, обдумывая то, что следовало из этих слов.

– Ей может стать хуже? – спросил я.

– Не знаю.

– Но лучше не становится?

Снова молчание.

– Мы делаем все, что можем, – наконец сказала доктор.

Я промолчал.

– Это относится и к вам, – сказала она.

– Так ведь я ничего не делаю…

– О нет, делаете. У нее замечательно улучшилось настроение.

– Ну, не знаю.

– Можете мне поверить. Я наблюдаю ее уже пятнадцать лет. Сейчас ей намного лучше, чем было.

Я старался не думать о том, как выглядело «намного хуже».

– Вы просто продолжайте делать то, что делаете. Я годами уговаривала ее подыскать человека, с которым она сможет вести беседы. Альме необходимо получать все, что удастся, от минут, в которые ее не мучает боль.

Я кивнул.

– Как я уже говорила, на дому я больных не посещаю. Но Альма… – Она притронулась к сердцу, грустно улыбнулась. – Звоните в любое время.

Я вошел в дом. Альма сидела за кухонным столом, на котором стояли две тарелки с вилками и кусок вчерашнего «Захера». Услышав мои шаги, она подняла на меня взгляд и улыбнулась своей загадочной улыбкой. Теперь я видел в этой улыбке знак непроницаемости, густую вуаль печали. Боль давно уже привлекала внимание философов как переживание и универсальное, и не передаваемое кому-либо другому. В определенном смысле наблюдать за человеком, терзаемым болью, труднее, чем сносить такую же самому, поскольку более мощного напоминания о нашем одиночестве не существует. Именно боль ставит пределы нашей способности сочувствовать другому, обводит яркой чертой то, что мы можем надеяться, всерьез надеяться узнать о нем. В тот миг я сильнее, чем когда-либо, хотел быть близким ей человеком, и сознание невозможности этого мучило меня.

Она взяла нож, отрезала себе изрядный кусок торта.

– Сегодня я съем побольше. Думаю, я это заслужила.

Мы ели в молчании. Вернее сказать, я ел – Альма ничего практически не съела, только потыкала торт вилкой, проткнула ею же пакетик густых сливок и выдавила их на торт. Я встал, чтобы ополоснуть тарелки, и, включив воду, услышал, как за моей спиной проехались по полу ножки ее стула.

– Я очень устала и хочу полежать. Если не спущусь к обеду, управляйтесь с ним без меня.

На лице ее одно выражение быстро сменялось другим, и каждое оставалось мне непонятным.

– Надеюсь, вы не станете меня жалеть.

– Никогда, – ответил я. – Даже если проживу миллион лет.

Она кивнула, повернулась и ушла.

Я напомнил себе об услышанном мной от врача, постарался убедить себя в том, что скованность, вялость Альмы – сущие пустяки. Ничего у меня в итоге не вышло, поскольку именно в те минуты, когда ей не хватало сил для разговоров, я начинал с особенной остротой понимать, сколь многим ей обязан. Каким бы утешением ни стал я для нее, Альма уже отблагодарила меня десятикратно. Я навсегда останусь ей благодарным за это и сейчас вспоминаю те дни как самые счастливые в моей жизни, тем более что миновали они очень скоро.

Глава десятая

– Ну очень похоже на фильм «Гарольд и Мод», – сказал Дрю.

Был уже конец марта. Я вышел из дома ради неуверенной попытки как-то укрепить иллюзию того, что и у меня имеется свой круг общения. Желая отблагодарить Дрю, раз за разом дававшего мне приют, я купил в ресторанчике «У Дарвина» ленч: сэндвичи и миндальные пирожные размером с сурдину каждое. Мы отнесли все это в Гарвардский двор, уселись на ступенях Университетской столовой и теперь наблюдали за тем, как японские туристы фотографируют изможденных первокурсников.

По-настоящему Дрю звали Цонг-ксю. Компьютерщик по образованию, он приехал сюда из Шанхая, задержавшись на этом пути в Милуоки. Мы познакомились на семинаре по искусственному интеллекту и быстро подружились. Как и у меня, у него было Все Кроме Диссертации; в отличие от меня, он отказался от нее по собственной воле – бросил, чтобы посвятить все время игре в покер. И теперь зарабатывал на жизнь, обдирая в казино «Фоксвудс» участников холостяцких пирушек. Когда он звонил домой, его родители плакали.

– Брось, – сказал я.

– Я что, я ничего, просто ты как-то странно говоришь о женщине, которая годится тебе в бабушки.

Я промолчал. Мне все еще не удалось составить описание моих чувств к Альме. Если не принимать в расчет один до крайности неприятный сон, я не находил ее привлекательной – ну, то есть, per se [16]. Определенно. Встреться мы лет пятьдесят назад… Но сейчас, в данных обстоятельствах… конечно, я не мог видеть в ней предмет эротических желаний.

Однако и дружбой назвать наши с ней отношения было нельзя. В наши дни дружба – это нечто дешевое, легко заменяемое. Войдите в Интернет – и вы сможете обзавестись хоть тысячью «друзей». Дружба такого рода бессмысленна, и я считал, что назвать происходившее между нами «дружбой» значило бы оскорбить Альму. Самым лучшим приближением, какое мне удалось подыскать, была платоническая любовь – не в общеразговорном значении этих слов, но в смысле изначального ее определения: любовь духовная, переступающая телесные границы, лежащая за пределами секса, за пределами смерти. Подлинная Платоническая любовь есть слияние двух душ.

– Она намного интереснее большинства наших знакомых, – сказал я.

– Готов поспорить. – Дрю зарычал, хватая согнутыми пальцами воздух.

– Идиот.

Он засмеялся.

– Я рад за тебя. Ничего не понимаю, но рад.

– Прекрати.

– Что именно?

– Говорить, что рад за меня.

– Так я же рад.

– Я с ней не сплю.

– Угу. Вообще-то и мне больше по вкусу девчонки, у которых ты жил. Не познакомишь нас?

– Тебе не хватает примерно ста фунтов веса.