Философ - Келлерман Джесси. Страница 5

Конечно, я сужу его несколько слишком строго, поскольку бо?льшую часть времени дом наш был тихим, пусть и не очень радостным, а вспышки отцовского гнева были опасны прежде всего их непредсказуемостью. Если в них и присутствовала некая система, мне ее обнаружить не удалось. Собственно говоря, это может свидетельствовать о том, что меня они не так уж и затрагивали. Как уже было сказано, я появился на домашней сцене с некоторым запозданием, а когда только-только начал задумываться над окружавшим меня миром, он взорвался, рассыпавшись в пыль.

Подобно всем младшим братьям, я одевался в обноски старшего. Кристофер был достаточно миниатюрен для того, чтобы я мог влезать в его одежду года через четыре после того, как он от нее отказывался, хотя лет мне было на восемь меньше. Начав зарабатывать приличные деньги, отец решил, что молодой человек должен раз в два года получать новый костюм для посещения церкви, и они с Крисом каждые два года стали совершать паломничества в уортовский «Бойс Таун». Там неизменно выбирался самый тяжелый, самый чесоточный костюм из всех, какие только можно вообразить, сущая фланелевая смирительная рубашка, которая затем доставалась мне – с торчащими нитками, линялыми подмышками и так далее. Я не возражал. Не ожидая ничего лучшего, я был доволен и этим.

Крис, поджарый, ловкий и смуглый, пошел в нашу мать (во всяком случае, внешне), на четверть гречанку. Вспомните фильм «Бунтарь без причины» [7] – не Джеймса Дина, а его непоседливого дружка, которого играл юный Сол Минео. Я же был долговяз, косноязычен и мог полагаться только на милость моего растущего тела: координация у меня была никудышняя, я не умел бросить мяч так, чтобы он летел по прямой, не умел пробежаться, не запутавшись в собственных ногах. И всегда выглядел слишком высоким для моих лет. Мне потребовалось немалое время, чтобы научиться управлять собственным телом. К тому же до начала полового созревания я вообще никакого веса не набирал и потому в отрочестве выглядел широким анфас и до смешного узким в профиль – таким, точно меня только что вынули из-под гидравлического пресса.

В философской литературе, посвященной проблеме свободы воли, встречаются иногда мысленные эксперименты, в которых личностью человека манипулирует некий внешний субъект – демон, гипнотизер или, что представляло для меня наибольший интерес, сумасшедший нейрохирург. Впервые натолкнувшись на эту идею, я подумал о брате. Она объясняла нас обоих: мы были результатом неудавшегося опыта по пересадке мозга. Почему бы еще я выглядел, как отец, но разговаривал, как мать, – а Крис наоборот? Настоящей причины, по которой нам следовало вести себя в точности как наши родители, не существовало, однако эта идея казалась мне разумной и удовлетворяла мое отроческое стремление к симметрии.

Конечно, генетика устроена далеко не так просто. Какие-то черты отца присутствовали во мне, какие-то черты матери – в Крисе. В отличие от нее, я никогда не был законченным вьючным животным. А вот с Крисом рок сыграл злую шутку, поместив вздорность нашего отца в небольшое тело нашей матери, – совершив мейотическую перетасовку, трагические последствия которой начали проявляться, когда мне было около пяти, а гнев отца отвратился от его жены и начал подыскивать для себя новую точку приложения сил.

Разумеется, винить Криса за то, что он народился на свет от склонного к агрессивности пьяницы, я не могу, однако, провоцируя отца, мой брат последовательно демонстрировал замечательное отсутствие здравого смысла. У него был глубокий и громкий, несоразмерный его телу баритон, позволявший ему ни в чем не уступать отцу, добавляя вслед за ним децибел к децибелу. Школьные оценки, деньги, кажущаяся непочтительность – предлог им годился любой, и наш обеденный стол обращался в настоящее поле брани. Отец и сын принимали боевую стойку, придававшую им сходство с лосями, тарелки бренчали от ударов отцовского кулака по столу; Крис сидел ссутулившись, скрестив на груди руки и самоуверенно покачивая головой; мать, бледная и покорная, стискивала перед собой ладони, и губы ее двигались в бессознательной молитве. А я съеживался, цепляясь за стакан с молоком. Что с ними? Для меня было очевидным, что ругаются они только ругани ради, а их позы лишь приближают обоих к обмену ударами. Им это и вправду необходимо? Даже отец – действительно ли – действительно ли – хочется ему бить сына?

Я часто задавался этими вопросами – и не только из-за ужасных сцен, свидетелем которых стал, но и потому, что вопросы эти непосредственно связаны с моими научными интересами. Я посвятил всю мою карьеру попыткам понять, что такое свобода выбора. Если вы пьяны – именно этим ваш выбор и определяется? Или тем, что вам довелось побывать в аду и вернуться? А если ваш сын смеется над вами, обзывает вас так и этак, в том числе и алкоголиком? Это и тогда остается вашим выбором? Далее: в какой миг вы производите выбор? Он что – результат умственного процесса? Или выбор не является выбором до того мгновения, когда вы вскакиваете, чтобы вытянуть из брюк ремень? Либо до того, когда ремень опускается на спину вашего сына? Либо до того, когда появляется кровь? И производится ли этот выбор сейчас – или он есть всего-навсего кульминация процесса, начавшегося годы назад, когда вы обрюхатили девчонку на заднем сиденье вашей машины? А нынешнее насилие – не провело ли оно многие годы где-то под почвой, пуская ростки, пробиваясь наверх, – и то, что мы видим здесь и сейчас, есть просто его выход под свет солнца? Если так, то что же делает ваш выбор вашим? И можете ли вы отменить его?

Когда дело доходило до физической схватки, в игру вступали габариты отца, так что прием ставок на победителя прекращался. Отец был фунтов на семьдесят тяжелее Криса – преимущество, которое лишь отчасти компенсировалось проворством брата. Крис научился предугадывать переломный момент, по дюйму отодвигая свой стул от стола, дабы получить пространство для маневра, позволявшее ему вскочить и удрать еще до того, как отец с грузным топотом бросится на него. Честно говоря, когда они носились по дому, круша все на своем пути, переворачивая мебель, сшибая настольные лампы, зрелище получалось захватывающее. Вспоминая эти эпизоды, я вижу в них посверкивающие во мраке искорки комедии – что-то от Тома и Джерри. Однако дом наш был мал, укрыться в нем было практически негде. В конце концов отец загонял Криса в угол, и тогда начиналось самое настоящее и совсем уже не смешное насилие над ребенком.

Меня-то не били никогда, вернее сказать, били так редко, что это вполне сходило за никогда. Но конечно, и мне доводилось сталкиваться с проявлениями необузданного нрава отца. Один такой случай произошел, когда мне было двенадцать лет, воскресным утром, перед тем как мы отправились в церковь. Мне полагалось одеться у себя наверху и спуститься вниз, чтобы ни отцу, ни матери не приходилось подниматься за мной. В то утро я облачился в старый костюм Криса, присел на кровать, привалившись спиной к стене, и замечтался о чем-то, поскребывая раззудевшийся подбородок. Имелось у меня такое обыкновение – целиком уходить в размышления, и, наверное, я заставил родителей ждать слишком долго, потому что дверь вдруг распахнулась от удара ногой, и в комнату ворвался отец, потный и злой. Он взглянул на мою рассеянно почесывавшую бедро руку и сказал: «Ишь как мы тут удобно устроились».

Я выпрямился, вскинул перед собой ладони, но отец уже налетел на меня. Он оттолкнул мои руки, сграбастал меня за грудки, смяв пиджак и рубашку, сорвал с кровати, встряхнул и заорал мне прямо в лицо, оказавшееся от его лица не более чем в шести дюймах, – заорал, интересуясь, не собираюсь ли я просидеть тут весь день, ковыряя в заднице, или, может, надумаю спуститься вниз и присоединиться к моей матери и к нему, купившему мне этот костюм и вообще каждую дурацкую вещь, какая у меня только есть, к родителям, прождавшим меня пятнадцать проклятых минут, и назовите его последним ослом, если он стерпит от меня такое еще раз, давай, попробуй всего разок, увидишь, что с тобой будет.